Юрий Фатнев - Ладья Харона Страница 31

Нет, что ни говорите, а хорошо разработанная система хлопушек — залог незыблемости Содомии. Впрочем, она, кажется, не существует? Так о чем говорить?

Все неотвратимей надвигалось на Замышляева сознание того, что занят он бесполезным делом. Ну закончит он книгу, ну окажется она действительно гениальной… Что с того? Некому ее издавать. Анатолий Иванович и Вась Васевич давно существовали только в его воображении. Людей не осталось на этой планете. Жертва его оказалась напрасной. Ему не удалось их понять изнутри. Вернее, понять–то он их понял, но принять их образ жизни не смог.

Когда такие мысли припирали его к стене, он отправлялся встречать Еву с работы, хотя понимал, что это тоже игра. Ева далеко… Но ему хотелось закончить роман. Нужен был какой–то стимул. Он подолгу блуждал по парку: а может, она пошла по другой аллее? Г лядел на пустое небо и представлял чаек, реющих среди снежных хлопьев. Заходил во Дворец–музей, глядел на раздавленные тюбики в мастерской… Еще раз довелось ему расслышать флейту в коридоре. А может, это всхлипнул ветер, запутавшись в занавеске…

Однажды вечером флейта заплакала в его подъезде. Он распахнул дверь. На пороге стояла тоненькая девочка с флейтой и книгой в руках.

— Здравствуйте, — сказала она. — Вы давали мне читать Стендаля. О Моцарте. Я прочла. Мне понравилось.

Он ошарашенно глядел на нее. Да это же Айя! Дочь художницы, работавшей с Евой…

Г остья в замешательстве потупилась. Хитрость не удалась. Он понял, что книга — только предлог… Айя сделала еще одну попытку задержаться хоть на несколько минут. Она покраснела от собственной храбрости. Слезы были готовы брызнуть из ее глаз.

— Вы говорили, что хотите послушать, как я играю… Вот я и пришла!

— Да, я очень люблю флейту, — обрадовался Замышляев. — Заходи. Куда же ты пойдешь в такую темень?

Идти Айе действительно было некуда. Она осталась у Замышляева.

Сколько ей было? Тринадцать? Пятнадцать? Для него это не имело никакого значения. Вот только забот прибавится. Так он считал. Но девочка повела себя как взрослая. Все домашние дела взяла на себя — стирку, уборку, приготовление пищи. С продуктами не было проблем. В одном из магазинов, полки которого, как и прочих, были пусты, они обнаружили подсобку, плотно набитую тем, что рядовым троцкистам и не снилось.

Айя изо всех сил старалась выглядеть взрослой. И все–таки детство не успело проститься с ней. Как–то Замышляев, идя на почту, стал свидетелем такой сценки. За углом соседнего дома спиной к нему сидела на корточках Айя и допытывалась у белого котенка с черным ухом:

— Ну скажи — ты Викин кот? Викин?

— Ну Викин! — с притворным раздражением ответил за котенка Замышляев. — Что с того?

Айя вскочила и закрыла лицо ладонями, будто ее уличили в чем–то постыдном.

А вообще хозяин не замечал квартирантку. В квартире было две комнаты. Он почти не вылезал из своей. Айя никогда не переступала порог его комнаты. Возилась по хозяйству или читала, сидя в кресле, которое они притащили из мебельного магазина. У Замышляева была странная библиотека. На страницах книг не было ни одной буквы! А между тем… Стоило ей раскрыть какую–нибудь книгу — и она оказывалась в самых неожиданных краях.

Однажды Айя распахнула книгу и увидела себя на берегу моря играющей на флейте. Матросы с уплывающего парусника зазывали ее к себе. А через несколько страниц глазам ее предстал таинственный город. Стрельчатые башни. Мосты. И плыла по каналу лодка, и лунным светом исходила со дна ее голубая роза.

Это была библиотека книг, задуманных Замышляевым. Сама атмосфера квартиры была перенасыщена замыслами. Ева сбежала от них, потому что ей хватало своих грез, которые нужно было воплотить. Айя же приняла чужой мир безоговорочно, не зная, достаточно ли у нее силенок, чтобы преобразить его в собственный. «А зачем? — спросила бы она удивленно. — Зачем его преображать?» Если бы речь шла о музыке, возможно, она не была бы такой уступчивой. Но и в музыке… Зачем преображать Бетховена? У этой девочки было то золотое свойство, которого не имела Ева. Она была скорее дегустатором чужого творчества. И это позволяло соседствовать с таким гением, как Замышляев. Ее возраст сказывался в той непосредственности, с какой она выражала свои чувства. Однажды, гремя мусорным ведром, Айя примчалась со двора с потрясающей новостью:

— Помойные чайки прилетели!

— Не люблю их, — поморщился Замышляев. — Люблю тех, какие реют над морем!

Он вспомнил о помойных чайках через некоторое время и проворчал:

— Вот в кого не хотел бы превратиться…

Видя недоумение девочки, пояснил:

— Существует ни на чем не обоснованная вера, что люди после своей смерти в кого–то превращаются. Кто в тигра, кто в мышь, кто в слона, кто в бабочку…

— А во что вы превратитесь?

— Ну, это я знаю точно. В книгу. Я превращусь в роман.

В тот день, когда сгинул Викин кот и она ревмя ревела, между хозяином и квартиранткой произошел следующий разговор:

— Что ты ходишь, как чучело? Посмотри в шкафу. Может, что–то подойдет…

О, загадочный женский характер! Ключик от шкафа с тряпками к нему в самый

раз. Он с удивлением убедился, что платья Евы ей впору. Ничего себе дитя…

— А это чье? — поразилась Айя.

Замышляев и не заметил, что она выставила из шкафа детскую обувь. Тапочки. Сандалии. Туфельки. Сапожки. Можно было сказать, что это богатство Алисы, но он не умел врать.

— Понимаешь… Ева очень хотела, чтобы у нее был ребенок. И каждый год что- нибудь покупала для него. Тут десять пар. Значит, мы прожили с ней десять лет…

— И вы не жалеете, что эту обувь некому носить?

Внезапно Замышляев почувствовал жгучую неприязнь к этой девчонке, забирающейся в тайное тайных его души. И видя, что она раскрывает рот для нового вопроса, он грубо оборвал ее:

— Рано тебе толковать о взрослой жизни!

— И вовсе я не маленькая, — произнесла она строго и печально. — И говорить мне можно обо всем.

— Это почему же?

— Потому что я, — выпалила она с отчаянной решимостью, — единственная женщина на Земле.

Замышляев почувствовал: наступила какая–то пауза в жизни, может быть, грозящая его роману. Жизнь, почти исчезнувшая с Земли, продолжала цепляться за него. А он не имел права. У него сил ровно на книгу. Но что–то мешало ее продолжать. Нет, с книгой все ясно. Что–то случилось за ее пределами.

В полночь он встал из–за стола. Прошел во вторую комнату. Обогнул раскладушку, на которой спала «единственная женщина Земли», держа одну ладонь полусогнутой, будто пальцы сжимали незримое яблоко. То самое, что совратило Адама. Приблизился к окну. Он всегда удивлялся, что фонарь возле его дома в сумерки вспыхивал, точно его не касался конец света. Ему хотелось дружески похлопать его по плечу, шепнуть заговорщицки: «Свети, брат. Что поделаешь? Мы — последние светочи Земли. После нас тьма». Фонарь казался ему символом погасшей цивилизации. Плоха она была иль хороша, но она была, хотя бы потому, что от нее остался этот упрямый фонарь. В конусе света искрился снег. Сейчас он напоминал лепестки хмеля. Впервые это сравнение пришло ему в голову в Болванске, когда они с Евой проходили вечером мимо Дворца бракосочетания. Кстати, какое дурацкое сочетание слов… О, убогая содомская власть! Сколько уродств ты произвела на свет, прежде чем загнуться! И снова возвращался душой к порхающему в тот давний вечер снегу. Как хороводился, как осыпал их хмельными лепестками, предвещая счастье!

Вспомнил Замышляев и то, как просыпался уже в Троцке ночью от того, что постель была пуста. Он тихонько вставал, заглядывал в соседнюю комнату. Ева стояла в рубашке у окна, глядя на снег. Сколько таких ночей было? О чем она думала? О чем думал он, возвращаясь в постель один? Обманул их болванский снег.

«Ушел! — глотала слезы Айя, кусая простыню. — И не заметил в руке моей яблоко… Ну и ладно. Пускай стоят в шкафу неизвестно для чего десять пар… Превращайся в свой роман! А я, а я…»

Утром Замышляев нашел записку на аккуратно застеленной раскладушке. На ней было нацарапано: «А я превращусь в музыку».

— Айя! — крикнул он, почему–то испугавшись. — Где ты?

«Единственная женщина Земли» исчезла навсегда. Может быть, она действительно превратилась в музыку. Вспоминая ее, Замышляев слышал далекий всхлип флейты.

По–прежнему больше всего он нуждался в диалоге с Евой.

— Алло! Ты не берешь трубку? Ну что ж, где бы ты ни была, ты меня услышишь. Осталось совсем немного…

Он повесил трубку. Предстояло рассказать о самом мучительном: об их перекрученной судьбе, о переезде в Гробск, о непомерно огромном горе маленькой Алисы…