Татьяна Мудрая - Костры Сентегира Страница 38

— Что же это вам не спится, кавалер? — говорю.

— А вам, красавица моя?

— Почём вы знаете, красива я или нет?

Это уж флирт пошёл. По виду, по крайней мере.

— Слепой, что ли? Я ночью как днем вижу, и через капюшон, как через марлю.

— Я зато нет, — говорю.

Тут он соскочил вниз и распрямился прямо передо мной, так что неземной свет прямо в лицо ударил.

Ох. Сколько лет ему — не поймешь: то ли тридцать, то ли все пятьдесят. Фигура эфеба, осанка танцора, раскиданные по плечам волосы что сено в стогу — сверху на них отблеск луна кладёт, а изнутри темны. Лицо с точёными чертами и ртом как бы иссушено, выглажено до костей солнцем и ветром. Смуглая кожа — это уж точно видать. Такие лица и ночами не светятся, только бледнеют. Странно светлые глаза: раёк почти сливается по цвету с белком, а зрачок кажется в пол-лица. Весёлые, жестокие, шалые — берут за сердце и не отпускают. На душе от них ветер подымается. Наряжен в старую форму лэнских десантников, кажется, я даже штопку увидела — такую изящную, будто женщина вышивала. Хотя такой материи, как на его куртке и брюках, сносу вообще нет и не предвидится. Высокие шнурованные ботинки на крепкой подошве потёрты, но сидят на небольшой ноге как влитые. И, понятное дело, капюшон на плечи откинут, будто не холодно ему вовсе: этакий денди.

— Влюбилась тогда?

— Вот уж нет. По крайней мере, не в ту ночь. Знаешь, бывает такое удивление перед непонятным тебе созданием человеческим, которое все иные чувства превозмогает.

— И что, — говорю, — мне в ответ тоже раскрыться?

— Не стоит, — отвечает он, — милейшая ина Та-Эль Кардинена. — Своему хрупкому здоровью повредите.

Рассердилась я: либо на семь пядей в землю видит, либо проследил за мной, а то и вообще досье собирает.

— Вы, провидец, сами-то кто по цвету? Красный, бурый, чёрный? Не стесняйтесь признаться, нынче в мире благорастворение воздухов.

— Я, голубушка, третья сила, перед лицом которой вы помирились, — отвечает. — Волчий Пастырь.

— Денгиль, высокий доман здешних «горных братьев», — киваю. — Не много ли на себя берёте?

— Вы сказали — не я.

— Неправда, что ли?

— Правда полнейшая, — говорит. — А что один… Вы без свиты ходите, а я чем вас ниже?

Ниже, ха… Понимаешь, ученик, в Динане чем ты выше стоишь и больше стоишь, тем меньше тебе требуется знаков величия. Даже и дарят тебе не самое дорогое, но наиболее памятное и драгоценное: нож предка, который до размеров шила стёрт и покоится в обтёрханном футляре, одежду, что ещё бабкой по телу обмята. Рукопись дарёная лишь оттого в прах не рассыпается, что древним узорным письмом сплошь покрыта — железной чернью, киноварью да золотом в палец толщиной. Ну, это я фигурально — тексты мы бережём. Между прозрачными листами вкладываем.

— Допустим, вы и есть вы. Чему тогда я обязана пришествием высочайшего? — говорю. Ибо так просто, ради беседы, эти персоны своих кличек не объявляют. То имя, что в паспорте, — это как раз легче лёгкого. Даже если оно натуральное.

— Чистой воды любопытству. Мой приятель Карен так много о вас рассказывал, так нахваливал… особенно тот фортель, когда вы напоказ велели себе самой голову отрубить. Да и те мои ребята, что уходили под вашу руку и вернулись живыми, отзывались весьма благожелательно.

Ничего себе. То, что сотворено прилюдно — то и должен был видеть каждый встречный-поперечный. Что Белая Оддисена поставляет мне рекрутов — это неизбежно и в порядке вещей. Но насчет Серых братцев-волков все полагали, что они лишь свою руку держат. А насчёт шпионажа и подобных военных хитростей, коими они славятся, — ну да, бывает, только этим прилюдно не хвастаются. Я и то приняла ситуацию с Ларго как своего рода воздаяние. И вовсе не за лесбийский грех, если говорить прямо.

— Вот уж не думала, что у нашего аристо такие друзья, — говорю. В том смысле, что Карен уже полудержавный властелин, а Волчий Пастух в неких не совсем благовидных делах только что признался.

А он усмехнулся самым краешком рта и отвечает:

— Не друзья. У меня над ним здесь воля сильного. Не в самом Вечном Городе, так в окрестностях.

Я было захлебнулась от возмущения, только поняла: прав он по сути дела. А и не прав в чём-то малом — так не к лицу возмущаться тому, кто себя верно поставить хочет. Мне то есть. Только и сказала:

— Лэн-Дархан — град от веку свободный, беспошлинный и никому не подвластный, о том само имя его говорит.

Дархан ведь — то же, что ваше тархан, тарханная грамота.

И как только повысила голос на последних словах — вдруг сорвалась в кашель, причём самый паскудный.

— Эге, что такое с вами, — говорит. — Застыли, по снегу гулямши?

— Нет, — отвечаю сквозь приступы, — врачи врут, что туберкулёз.

— Вот как, — говорит серьёзно, — это и в самом деле дрянь. Но вот что. Если вы прямо сейчас поедете со мной, куда я знаю, я вас в месяц вылечу.

— У вас что — на щите семь пилюль рядом с волчьей головой?

А это был намёк на известные гербы: Медичи и Малюты Скуратова. Не очень генеалогически вышло, наверное, да чего уж там…

— Нет, — отвечает этак сухо. — Но что говорю — сделаю. Так решитесь?

— Хватятся.

— Я знаю, кого предупредить. Не мусью Карена, не Керта, головореза этакого: оба мне не слишком верят. Но комендантову сердечную усладу.

Ею совсем недавно стала Эррата Дари, ты ее на днях видел. Первая танцовщица в Динане, местная уроженка, шибко выездная, по вашему выражению, полиглот, знаток всевозможных обрядовых и этнических тонкостей… Все в моём окружении о том сплетничали. И получается, что она мало того — из высших эшелонов Братства, так и с «серой» частью его хороша. А мне всё это выдают так, за здорово живёшь.

— Чёрт с вами, — говорю. — Эррата ведь мой силт на пальце поворачивала. (То есть знаю я, кто на самом деле меня братским колечком припечатал через друга Карена.) Поеду. Ибо, как говаривал Финн Мак Фейн, предводитель фениев: «Просьбу твою я выполню, потому что чую — тут пахнет приключением».

Оба мы знали, что пыжься — не пыжься, а деваться мне по сути некуда и терять тоже. Не чахотка, так аналог местного кагэбэ втихую меня прикончит. Ибо никакое доброе дело не остаётся безнаказанным.

Дождь тем временем начал стихать, переходя в нечто нудное и бесконечное, как осенью. Сорди встал, протянул руку — попробовать воду наощупь. Кардинена тем временем вытащила из сумки сверток с лепёшками, начиненными рубленым мясом и луком, поделила на двоих.

— Ну как, чела, дальше потащимся или здесь заночуем?

— Решай сама. Ты только вот что скажи: вылечили они тебя?

— Вылечили. Отчасти кумысом, но по большей части — каким-то своим травным шаманством. Гнилые ткани сами собой отделялись и выхаркивались наружу. Та пакость до конца дней моих в лёгких сидела, но жить до поры до времени позволяла вполне. А вот что Серые Братья Зеркала меня узнали и сделали своей — то была чистая прибыль. И защитило меня, и подняло над многими.

Хмыкнула.

— Он еще меня напоследок раздел догола и заставил своих огненных девок вокруг меня танцевать в чашах. Светильники такие плюс галлюцинация от дурманной смеси. Мне, понимаешь, чудились саламандры — не саламандры, но нечто похожее. Оборотни. Ты знаешь сказочку о том, что эти ящерки могут не только глотать огонь, но и сами им становиться? В образе прекрасных дев?

— Как в «Золотом горшке» Гофмана, — Сорди кивнул. — Ящерки такие… сквозят и скользят.

— Это было в какой-то горской хижине — отшельника или его самого, Денгиля. Там, на перевале, только и были, что я, да он, да его собаки, да лошади, на которых мы сюда приехали. Нет, неподалёку стадо молочных кобылиц паслось, их для нас доили и сбраживали молоко. А в самом доме только очаг, пирамида такая, сложенная из булыжников под отверстием в потолке, и постель. Нары в два яруса, покрытая шерстяным ковром, тканным в подбор: чёрная волна — от черных овец, белая — от белых, бурая — от бурых. Наверху, где он спал, такого шика не было — солдатское одеяло и шинельная скатка под голову. Да, ещё низкий стол на ладонь от земли — питаться сидя на корточках. Но пол не каменный и не земляной: широкие доски и какое-то хитрое устройство, чтобы чистый пар от печи выходил понизу, а не только поверху вместе с дымом стлался. А вместо окон — застеклённая щель под самым навесом крыши и дверь открывается не внутрь, а наружу: чтобы чужаку в дом не проникнуть.

И пошла здесь новая жизнь. Сплошные вита нуова и дольче фарниенте для нас обоих. Днем — долгие пешие прогулки вдвоём: от разреженного ледяного воздуха кружилась голова, мутило, крутые уступы, по которым приходилось карабкаться, вгоняли в испарину. Однако же и красота была вокруг! Красота и молчание такие, что я в жизнь не испытывала, хотя почти что здешняя. В предгорьях Эро жила одно время, по ту сторону хребтов. Возвращалась я потная и одновременно продрогшая, меняла белье и обтиралась по приказу моего хозяина комком собачьей шерсти.