Рэй Брэдбери - ...И духов зла явилась рать Страница 7

— Джим, почему у тебя руки как лед. Не спи с открытым окном. Подумай о своем здоровье.

— Непременно.

— Не говори «непременно» таким тоном. Ты не можешь знать, что значит иметь троих детей и потерять всех, кроме одного.

— А у меня и не будет детей, — сказал Джим.

— Ты просто так говоришь.

— Я знаю это. Я знаю все.

С минуту она молчала.

— Что ты знаешь?

— Нет никакой пользы увеличивать число людей. Люди все равно умирают.

Он говорил очень спокойно и тихо, почти печально:

— Так?

— Почти так, — ответила мать. — Ты здесь, Джим. Если бы тебя не было, я бы давным-давно сдалась.

— Мам. — Долгое молчание. — Ты можешь вспомнить папино лицо? Я похож на него?

— Тот день, когда ты уйдешь, станет днем, когда он навсегда меня покинет.

— Никто не собирается уходить.

— Почему с самого рождения, Джим, ты такой беспокойный?.. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь двигался так много, только во сне. Обещай мне, Джим. Куда бы ты не уходил, возвращайся и приводи с собой кучу детишек. Пусть они бегают, шумят. И позволь мне понянчиться с ними, когда-нибудь.

— Вот уж не собираюсь вешать на себя такую обузу.

— Ты хочешь разбогатеть, Джим? И все-таки, я думаю, тебе придется взвалить на себя обузу.

— Ни за что.

Он посмотрел на мать. Лицо ее носило следы долгих и давних страданий. Под глазами залегли темные тени.

— Будешь жить и нести свою ношу, — сказала она из ночного сумрака. — Но когда придет время, скажи мне. Попрощайся со мной. Иначе я не могу позволить тебе уйти. Было бы ужасно, если бы ты ушел, не простясь.

Неожиданно она поднялась и опустила оконную раму.

— И почему это мальчишки любят распахнутые окна?

— Потому что кровь горячая.

— Кровь горячая… — повторила она, одиноко стоя у окна, и добавила. — Это история о всех наших горестях. Только не спрашивай почему.

Дверь закрылась за ней.

Оставшись один, Джим вновь поднял раму окна и выглянул в совершенно ясную ночь.

Буря, подумал он, ты там?

Да.

Чувствует... далеко к западу… парень что надо, быстро бежит по просторам земли!

Тень громоотвода пересекала дорогу.

Джим жадно вдохнул холодный воздух, и неожиданная радость охватила его.

Почему, подумал он, почему я не заберусь наверх, не выломаю, и не сброшу его вниз?

И потом посмотрю, что случится?

Конечно.

И потом посмотрю, что случится!

Как раз после полуночи.

10

Шаркающие шаги.

Вдоль пустынной улицы шел торговец громоотводами, рука в бейсбольной перчатке помахивала почти пустой кожаной сумкой, лицо было спокойно. Он завернул за угол и остановился.

Словно сделанные из мягкой бумаги, белые ночные бабочки бились в окно пустого магазина, будто старались заглянуть внутрь.

В окне на козлах для пилки дров, словно большая погребальная лодка из сияющего стекла, лежал громадный кусок льда Аляскинской холодильной компании.

И в этот лед была впаяна самая прекрасная женщина в мире. Улыбка медленно сползла с губ торговца громоотводами.

В сонной холодности льда эта женщина цвела вечной молодостью, подобно существу, погребенному под снежной лавиной тысячу лет назад.

Она была прекрасна, как предстоящее утро, и свежа, как завтрашние цветы, она была прелестна, как любая девушка, когда мужчина, закрыв глаза, видит ее лицо, словно драгоценную камею, проступившую изнутри на его веках.

Торговец громоотводами вспомнил, что в этом случае полагается вздохнуть.

Однажды, давным-давно, бродя среди мраморов Рима и Флоренции, он видел женщину, похожую на эту, но застывшую в камне. Однажды, блуждая по Лувру, он нашел женщину, похожую на эту, купавшуюся в летних лучах и написанную красками. Однажды после начала сеанса, прокрадываясь по прохладному гроту кинотеатра к свободному месту, он взглянул вверх и вдруг почувствовал себя мальчишкой, увидел хлынувшее на него потоком из темноты женское лицо, лицо, словно вырезанное из молочно-белой кости, сотканное из лунной плоти; он застыл, глядя на экран, завороженный движением ее губ, птицекрылым трепетанием ее глаз, снежно-бледно-мертвенномерцающим сиянием ее щек.

Так из прошлых лет нахлынули образы и воплотились внутри ледяного кристалла.

Какого цвета были ее волосы? Они были светлые, почти белые, и могли принять любой цвет, если бы освободились вдруг от ледяного покрова.

Какого она была роста?

Призма льда могла увеличить или уменьшить его в зависимости от того, с какой стороны вы подходили к пустому магазину, под каким углом смотрели в окно, облюбованное безмолвно-ночными, нежно-хлопающими, беспрестанно-бьющимися любопытными бабочками.

Но это неважно.

Самое главное — торговец громоотводами даже вздрогнул — он знал самое необыкновенное.

Если бы каким-то чудом внутри ледяного сапфира поднялись ее веки, и она взглянула на него, он узнал бы, какого цвета у нее глаза.

Он знал, какого цвета должны быть ее глаза.

Если б войти в этот пустой ночной магазин…

Если б дотронуться, тепло руки могло бы… что?

Растопить лед.

Торговец громоотводами долго стоял перед окном, закрыв глаза.

Вздохнул.

Вздох его был горячим от внутреннего жара.

Он коснулся рукой двери магазина. Дверь дрогнула, открываясь. Ледяной арктический воздух охватил его. Он вошел.

Дверь закрылась.

Белая как снежинка ночная бабочка неслышно билась в окно.

11

Полночь миновала, и городские часы отбивают час, два и затем, ранним утром, три; эти удары стряхивают пыль со старых игрушек на чердаках, сбивают амальгаму старых зеркал, вызывают сны о часах у детей, спящих в своих постелях.

Уилл слышал бой городских часов.

Вынырнув из сна о прериях, он услышал мощное гудение локомотива, мерный стук плавно идущего поезда.

Уилл сел в постели.

В доме через дорогу, повторив то же движение, как в зеркале, сел Джим.

И тут заиграл паровой орган-каллиопа, совсем тихо, словно за миллион миль отсюда.

Уилл бросился к окну и выглянул из него, то же самое сделал Джим. Не говоря ни слова, они пристально смотрели поверх деревьев, кроны которых шумели как прибой.

Их комнаты были на самом верху, как и полагается комнатам мальчишек. Отсюда из своих окон они могли вести взглядами прицельный огонь на дистанции, доступные разве что артиллерии, они стреляли глазами дальше библиотеки, мимо городского выставочного зала, дальше складов, коровников, полей фермеров, туда, где расстилались пустынные прерии!

Там, на краю земли, манящая улитка железнодорожных путей уползала в даль, оставляя позади неистовые подмигивания лимонных или вишневых семафоров, обращенных к звездам.

Там, у пропасти, где кончается земное пространство, поднималась тонкая как перо струйка пара, подобная первому облачку грядущей грозы.

Вот появился и сам поезд — звено за звеном: локомотив, тендер, а затем пронумерованные, крепко-спящие, полностью заполненные сном вагоны, которые следовали за мерцающей, как светлячок, монотонно отстукивающей свою песню молотилкой на колесах, навевающей осеннюю дремоту даже самим ревом огня в топке. Ее адские огни заставили зардеться оглушенные грохотом холмы. Даже отсюда, издалека, казалось, что там у топки люди с бицепсами, как ляжки буйволов, сгребают огарки метеоров и бросают их в топку локомотива.

Паровоз!

Оба мальчика исчезли, вернулись и подняли свои бинокли.

— Паровоз!

Времен Гражданской войны! Такой трубы не было с 1900 года!

— И все остальное такое же старое!

— Флаги! Зверинец! Это карнавал!

Они прислушались. Сначала Уилл подумал, что слышит свое учащенное дыхание. Но нет — это доносилось с поезда, где рыдал паровой орган-каллиопа.

— Похоже на церковную музыку!

— Черта с два! Зачем карнавалу церковная музыка?

— Не поминай черта, — зашипел Уилл.

— Черт побери. — Джим раздраженно выглянул из окна. — Я весь день сдерживался. Все спят, никто не слышит — черт возьми!

Музыка проплывала мимо их окон. Гусиная кожа, проступившая от утреннего холода на руках Уилла, грозила превратиться в фурункулы.

— Это и есть церковная музыка. Только измененная.

— От этой болтовни я замерз, давай-ка лучше сбегаем туда и посмотрим, как они устраиваются!

— В три часа утра?

— В три часа утра!

Джим исчез.

Через секунду уже было видно, как он кружится за окном, натягивая рубашку; а тем временем мрачный поезд исчезал в ночной мгле, пыхтя и раскачиваясь, волоча за собой окутанные черным дымом вагоны, клетки цвета лакрицы и смутные звуки органа-каллиопы, наигрывавшего сразу три гимна, которые перепутывались, исчезали, а может не звучали и вовсе.