Грег Иган - Карантин Страница 3

Я звоню хакерам, к чьим услугам обычно прибегаю в таких случаях.

Гудки вызова гулко звучат где-то в глубине моего черепа, словно в пустой комнате. Очевидно, психологи из «Нейрокомм» выбрали такую странную акустику для того, чтобы создать у пользователя ощущение полной конфиденциальности, но у меня она вызывает лишь клаустрофобию. Одновременно мое зрение становится черно-белым – видимо, чтобы меньше отвлекаться; еще один дурацкий трюк.

Белла, как всегда, отвечает после четвертого гудка. Ее лицо парит где-то в метре от меня, удивительно живое на фоне серой реальности, как будто выхваченное из тьмы лучом волшебной лампы. С холодной улыбкой она говорит:

– Рада тебя видеть, Эндрю. Чем могу быть полезна?

Эндрю – это имя, которое я использую для одной из масок «Шифроклерка». Ее собственный синтезированный облик тоже может быть не чем иным, как маской, повторяющей слова и интонации моего реального собеседника. Вполне возможно также, что собеседник вообще не человек, а машина – скажем, чересчур изысканный автоответчик или компьютерная система, практически самостоятельно занимающаяся хакерством. Мне совершенно безразлично, кто или что в действительности Белла; главное, что она/он/оно/они умеют отыскивать нужную мне информацию.

– Институт Хильгеманна, Пертское отделение. Истории болезни всех пациентов и личные дела сотрудников.

– Начиная с какого времени?

– Ну.., за последние тридцать лет, если они еще не в архиве. В архив залезать не надо, это слишком дорого для меня.

Она кивает:

– Две тысячи долларов.

Я знаю, что торговаться бесполезно:

– Отлично.

– Перезвони через четыре часа. Твой пароль – «Парадигма».

Пока комната вновь обретает свои нормальные краски, я вдруг осознаю, что две тысячи долларов – это очень много для Марты Эндрюс, не говоря уж о пятнадцати тысячах полученного мной аванса. Разумеется, если ее адвокаты уверены в крупном гонораре, составляющем большой процент от суммы иска, пятнадцать тысяч для них пустяки, а их желание остаться анонимными заказчиками вполне невинно, ведь и я использую маску и псевдоним, имея дело с Беллой – когда твои партнеры нарушают закон, есть смысл подстраховаться против обвинений в преступном сговоре.

Поговорить с Мартой? Не вижу, чем это может огорчить ее адвокатов, а если она сама наняла меня (ведь нельзя исключать, что ее финансы таят в себе неведомые глубины) – что ж, значит, она сознательно предпочла анонимность возможности запретить мне общаться с ней.

В сущности, у меня нет выбора. Я должен действовать так, будто мне безразлично, кто мой клиент. Хотя на самом деле именно это меня больше всего интересует – во всяком случае, пока.

Марта очень похожа на свою сестру, только чуть полнее ее и куда беспокойнее. По телефону она спросила:

– На кого вы работаете? На Институт?

Когда я ответил, что не имею права раскрывать имя моего клиента, она, по-моему, поняла это как утвердительный ответ. Вообще-то трудно себе представить, чтобы «МП», которой принадлежит здоровенный пакет акций в «Пинкертоне», стала нанимать независимого одиночку. Сейчас, сидя лицом к лицу с ней, я почти уверен, что она говорила искренне.

– Честное слово, я ничем не могу вам помочь. Ведь это они за нее отвечали, а не я. Просто не представляю, как они могли допустить такое.

– Вы правы. Но давайте на минуту забудем об их промахе и подумаем – зачем кому-нибудь могло понадобиться похищать Лауру?

Она качает головой:

– Да кому она нужна?

Кухня, где мы сидим, крошечная и идеально чистая. В соседней комнате ребятишки Марты играют в суперхит летнего сезона – «Дзенские демоны Тибета (под ЛСД) против гаитянских богов Ву-Ду (под кокаином)». Они играют не в мыслях, как богатые дети, – она морщится, услышав театральный, леденящий душу вопль, за которым следует громкий взрыв, какое-то хлюпанье, а затем одобрительные – на этот раз реальные – возгласы.

– Я уже говорила – я знаю об этом не больше других. А может, никакого похищения не было? Может быть, в Хильгеманне ей причинили какой-нибудь вред санитары, или же врачи испытали на ней новое лекарство, да неудачно – и решили замести следы? Это всего лишь мои догадки, но вам, наверное, стоит иметь в виду и такую возможность. Если, конечно, вы действительно хотите узнать всю правду.

– Лаура была вам близким человеком?

Она хмурится:

– Близким человеком? Вы что, ничего о ней не знаете?

– Ну, скажем, были ли вы к ней привязаны? Часто ее навещали?

– Нет. Ни разу. Навещать ее было бессмысленно: она не понимала, что ее навещают. Даже не замечала этого.

– А ваши родители так же к этому относились? Она пожимает плечами:

– Моя мать раньше ездила к ней, примерно раз в месяц. Она понимала, что Лауре это безразлично – просто считала, что так надо. Знала, что если не поедет к Лауре, то будет чувствовать себя виноватой. А когда появились моды, которые избавили бы ее от этого чувства, она уже слишком привыкла и не хотела ничего менять. А у меня таких проблем не было. Ведь я же понимаю, что Лаура – не личность, и притворяться, что это не так, было бы лицемерием.

– Полагаю, в суде вы собираетесь продемонстрировать несколько большую сентиментальность?

Она смеется без всякой обиды:

– Нет. Мы обвиняем их в причинении ущерба, а не требуем компенсации за «эмоциональные страдания». Речь будет идти не о моих чувствах, а о плохом уходе за больным. Может, я слишком прагматична, но по крайней мере не собираюсь под присягой приписывать себе то, чего нет.

Возвращаясь в город, в вагоне я размышляю, могла ли Марта организовать похищение своей сестры, чтобы затем попытаться получить компенсацию через суд? Тогда то, что она не стремится выжать из этого иска все возможное, может оказаться лишь ловким способом вызвать сочувствие присяжных. Но у этой теории есть по крайней мере одно слабое место: почему никто не потребовал выкупа? Ведь суд все равно обязал бы Институт заплатить, зато мотив похищения не остался бы загадкой, возбуждающей подозрения в мошенничестве.

После духоты и давки в метро я попадаю на улицу, где царит почти такая же давка. Вечерние покупатели тащат горы товаров, дешево распродаваемых после Рождества. Уличные музыканты и артисты настолько бездарны, что мне хочется нагнуться и переключить их кассовые автоматы с приема денег на выдачу.

– Какой же ты злобный негодяй! – говорит «Карен». Я согласно киваю.

Издали заметив человека с большими плакатами на спине и груди, я решаю не обращать на него внимания. Но, пройдя несколько шагов, не удерживаюсь и смотрю. Несмотря на страшную жару, он в черном костюме, глаза кротко потуплены, лицо бледное, как слизняк, – Господу не угодны все эти фокусы с пигментацией. Среди толпы, одетой в яркие легкие одежды, он похож на миссионера девятнадцатого века, заблудившегося на африканском базаре. Я уже видел этого человека, с теми же плакатами, на которых написано:

Покайтесь, грешники!

Судный день близок!

«Близок!» Тридцать три года прошло, а он только лишь близок! Понятно, почему он прячет глаза. Черт его знает, что творится в этой башке – небось каждое утро в десятитысячный раз говорит себе: «Сегодня?» Это уже не вера, это паралич.

Я некоторое время стою, наблюдая за ним. Он медленно прохаживается взад и вперед по одному и тому же месту, останавливаясь, когда напор идущих навстречу пешеходов становится слишком сильным. Большинство его не замечает, но я вижу, как какой-то подросток нарочно сталкивается с ним, грубо оттирая плечом, и испытываю укол постыдного удовольствия.

У меня нет причин ненавидеть этого человека. Их очень много, провозвестников Царства Христова, – от покорных идиотов до оборотистых пройдох, от блаженных аквариумистов до террористов, готовящих геноцид. Дети Бездны не ходят по улицам, обвешанные плакатами, а этого заводного манекена нелепо обвинять в гибели Карен.

И все-таки, уходя, я не могу отделаться от сладостного видения его лица, превращенного в кровавое месиво.

Мне было восемь лет, когда погасли звезды.

Пятнадцатого ноября 2034 года с 8 часов 11 минут 5 секунд до 8 часов 27 минут 42 секунд по Гринвичу.

Сам я не видел этого круга темноты, разрастающегося из точки, противоположной Солнцу, словно пасть угольно-черного вселенского червя, разинутая, чтобы поглотить весь мир. По телевизору – да, сотни раз, в любом ракурсе, но по телевизору это выглядело, как дешевый спецэффект. А уж съемки со спутников, где было идеально видно, как «пасть» смыкается точно за Солнцем, за версту отдавали очередным чудом техники.

Я и не мог ничего видеть – в Перте в это время был день, – но из выпусков новостей мы узнали обо всем еще до заката. В сумерках мы с родителями стояли на балконе и ждали. Когда взошла Венера и я громко оповестил всех об этом, отец вспылил и отослал меня спать. Не помню точно, что именно я сказал – в то время я уже знал разницу между звездами и планетами. Должно быть, отпустил какую-нибудь детскую шутку. Помню, как я глядел на небо из окна своей спальни, через захватанное пальцами стекло и пыльную сетку от мух, и никак не мог удивиться тому, что ничего не видно. Позднее, когда мне удалось наконец без помех посмотреть на пустое небо, я прилежно старался испугаться, но тщетно. Это напоминало обыкновенную ночь, когда небо затянуто облаками, вот и все. Лишь через много лет я понял, какой ужас должны были испытывать тогда мои родители.