Роджер Желязны - Умереть в Италбаре Страница 3

Закончив, он закинул тюк на плечо и продолжал свой путь. Он не оглядывался, но перед его мысленном взором стояли те насыпи, что остались позади. Очевидно страшные примеры не могут удержать. Его жизнь проходила по такой вот тропинке. Могилы служили символом сотен – нет, вероятно тысяч – смертей, оставленных позади. Соприкасавшиеся с ним люди умерли. Его дыхание выжигало города. Там, куда падала его тень иногда ничего не оставалось.

Еще это было в его власти – прекратить течение болезни. Даже теперь он с этим намерением устало тащился в гору. По этому его часто узнавали, хотя все его имя состояло из одной буквы – Х..

День, казалось, должен проясниться, хотя он знал, что это будет наверняка известно только в полдень. Отложив выяснения, Хейдель заметил, что деревья стали ниже, просветы между листьями увеличились. Солнечный свет пробивался во многих местах и кое-где даже росли цветы – красноватые и пурпурные с венчиком и усами, золотыми и бледно желтоватыми – вьющиеся с окружающим его тихим шепотом. Дорога приобрела крутизну, но травы, что цеплялись за колени, стали короче, и несколько маленьких существ чирикали, стремительно двигаясь вокруг него.

После, возможно, получаса он смог видеть значительно дальше. На сотню метров дорога лежала свободная и просторная. Когда он преодолел эту дистанцию, ему встретился первый широкий просвет в живой кровле, а в нем стал виден громадный бледный зеленоватый бассейн – небо. В течение десяти минут, когда Хейдель шагал по открытому пространству, позади можно было видеть качающееся море сучьев, скрывающих дорогу, по которой он пришел. Через четверть мили впереди и вверху лежало то, что казалось вершиной холма, по которому он теперь поднимался. Небольшие бледно-нефритовые облака зависли над ней. Посторонитесь горы, он приближается!

Добравшись до выгодной позиции, Хейдель получил возможность увидеть то, что как он догадывался, было конечным отрезком его маршрута. Надо спуститься на несколько дюжин метров, за час пересечь долину-уровень, влезть по склону на дальнем ее конце и потом крутой подъем на высокий холм или низкую гору. Он передохнул, пожевал сухой паек, запил водой и двинулся в путь.

Переход по долине прошел без происшествий, но он сломал посох, пока добрался до ее конца.

Воздух становился все более холодным, когда он взбирался по тропинке на склоне, а день клонился к закату. К тому времени, когда достиг отметки половины подъема, Хейдель стал задыхаться, его мускулы ныли также как от напряжения последних дней. Он еще был способен посмотреть назад, на огромную теперь дистанцию, где верхушки деревьев выглядели как обширная равнина, простирающаяся внизу, под темнеющим небом и несколькими кружащимися птицами.

Он делал остановки для отдыха, тем более частые, чем ближе подходил к вершине, и по прошествии некоторого времени увидел первую звезду вечера.

Он сдерживал себя, пока стоял на широком гребне, который и являлся вершиной этой длинной, серой линии горного рельефа; к тому моменту ночь сошла и сомкнулась вокруг него. Клич не имел лун, но огромные звезды сияли как светильники, заключенные в бриллианты, а за ними их собратья поменьше пенились и кипели в миллионах лучей. Ночное небо было голубым иллюминированным.

Он пересек оставшуюся дистанцию, следуя видневшейся тропинкой, и ему открылся свет, свет, свет и множество темных форм, что могли быть только домами или движущимися наземными аппаратами. Два часа, как он полагал, и он сможет прогуляться по тем улицам, пройти среди жителей мирного Италбара, сможет остановиться в какой-нибудь гостинице, чтобы поужинать, выпить, провести обед в компании с веселым собеседником. Затем Хейдель огляделся и задумался, стоя на тропинке, по которой пришел, зная, что еще не может выполнить свою затею. Однако, вид Италбара в тот момент оставался с ним все дни его жизни.

Подавшись назад с тропинки, он нашел ровное место, чтобы разложить постель.

Он растянулся во всю свою длину, не полные шесть футов, плотно прижав руки к бокам, стиснув зубы и, на мгновение обратившись к звездам, закрыл глаза.

Через некоторое время линии на его лице сгладились, челюсти ослабли. Голова скатилась к левому плечу. Дыхание сделалось глубоким, замедлилось, казалось остановилось совсем, через некоторое время вновь восстановилось, но очень медленное.

Когда его голова перекатилась вправо, он имел такой вид, будто его лицо было заковано в панцирь, или как если бы на нем лежала в совершенстве подогнанная маска из стекла. Затем побежала испарина, и капельки, как рубины, засверкали в его бороде. Лицо начало темнеть. Оно стало красным, затем пурпурным, рот открылся, язык вывалился, воздух дыхания вошел в едином судорожном глотке, пока слюна стекала с уголка рта.

Его тело содрогнулось, он свернулся в клубок и начал дрожать крупной дрожью. Дважды глаза внезапно открывались, невидящие, и снова медленно смыкали веки. Пена выступила изо рта, он застонал. Кровь закапала из носа и окрасила усы. Периодически было слышно какое-то бормотание. Затем он надолго застыл, в конце концов расслабился и так оставался до следующего приступа. Голубой туман скрывал ступни, волновался, будто он шел через снег в десятки раз легче, чем тот, который знал. Изгибающиеся линии скручивались, переплетались, рвались, снова соединялись. И не ощущалось ни жары ни холода. Над головой не видно было звезд, только бледная голубоватая луна, неподвижно висящая в этом месте вечных сумерек. Охапки индигового цвета роз лежали слева, и голубые валуны по правую сторону.

Обойдя валуны, он стал подниматься по ступеням лестницы, что вела вверх. Вначале узкие, они становились все шире, пока их края не потерялись из виду. Он поднимался продвигаясь через голубое ничто.

Он вступил в сад.

Там были заросли всех оттенков и текстур голубого, вьюны взбирались по тому, что могло являться стенами – хотя они свивались слишком плотно, чтобы сказать наверняка – и каменными скамейками хаотично, казалось, разбросанными.

Пряди тумана здесь тоже колыхались, медленно, будто паря в воздухе. Песни птиц шли с высоты и через заросли вьюнов.

Он продвигался вперед мимо неодинаковых интервалов громадных каменных глыб, которые искрились, как куски полированного кварца. Несильные переливы танцевали над ними и полчища огромных голубых бабочек, казалось, привлекались этим сиянием. Они роились, выписывали пируэты, на мгновение вспыхивали и, взмывали в воздух.

Далеко впереди он видел ясно вырисовывающуюся обнаженную фигуру, но между ними лежало такое необъятное пространство, что прямо не верилось, что он пройдет этот критический отрезок.

Это была фигура женщины, которую он уже видел, полускрытая беспорядочной голубизной, женщины, чьи волосы, темно-голубые, простирались к небесам далеких горизонтов, на чьи глаза он не мог смотреть, но только чувствовать, как если бы она смотрела сразу отовсюду, и, пока ее аура и мельком увиденные черты лица существовали, он знал, душа в мире. А затем пришло чувство безмерной власти и безмерного стеснения.

Когда он очутился близко от того места в саду, она исчезла. Ощущение его присутствия не проходило.

Он стал осознавать голубого камня беседку, расположенную за высоким кустарником.

Свет блекнул по мере приближения, когда он входил, то почувствовал напротив призрачно проступающие, только намек на улыбку, дрожащий свет зрачков, мочки ушей, необычные волосы, блеск лунных лучей на беспокойных руках или плечах. Никогда он не мог, не должен был – только ощущал, что смотрит ей прямо в лицо, рисует перед своими глазами ее черты.

– Хейдель ван Химак, – пришли слова – не голос, а шепот, что нес что-то большее, чем обычный разговор.

– Леди…

– Ты не внял моим предостережениям. Ты вышел слишком рано.

– Я знаю. Я знаю… Когда я проснулся ты показалась нереальной, также как теперь все кажется сном.

Он услышал ее мягкий смех.

– Ты имеешь лучшее обоих миров, ты знаешь, – проговорила она, – то, что редко дается человеку. Пока ты здесь, со мной, в этой приятной беседке, твое тело корчится с резко выраженными признаками ужасной болезни. Когда ты там пробудишься, ты снова будешь свеж и бодр.

– На время, – сказал он, сев на каменную скамейку, что бежала вдоль стены, прислонившись к неровностям холодной каменной изгороди.

…И когда это время свежести пройдет, ты сможешь вернуться сюда… – (Было это шуткой лунного света или мерцанием ее темных, темных глаз? хотел бы он знать)… – для обновления.

– Да, – согласился он. – Что происходит здесь, когда я там?

Он почувствовал, как кончики пальцев прошлись по щеке. Его охватило чувство восторга.

– Разве ты несчастлив, когда здесь? – спросила она.

– Нет, Мира-о-арим, – и он повернул голову и поцеловал кончики ее пальцев. – Но другие вещи, кроме болезни, кажется, остаются за бортом, когда я прихожу сюда – те, которые должны быть в моем мозгу… я… я не могу вспомнить.