Росс Кинг - Экслибрис Страница 5

Одна из лошадей опять заржала и уклонилась в сторону. Гринлиф резко дернул поводья и издал очередной резкий окрик. Еще пара неохотных шагов по посыпанной гравием дорожке – и нас проглотила арка. В последний момент перед тем, как она накрыла наши головы, я взглянул вверх на клинчатые кирпичи свода и венчающий его замковый камень: LITERA SCRIPTA MANET. 2

Десять минут спустя я уже стоял в центре огромной комнаты, в которую свет проникал лишь через разбитое окно, выходившее на заросший цветник, за которым, в свою очередь, располагались растрескавшийся фонтан и сломанные солнечные часы.

– Не соблаговолите ли подождать здесь, сэр, – произнес Гринлиф.

Пещерный полумрак особняка огласился глухими звуками его шагов, он поднялся по скрипучей лестнице и прошел по второму этажу, над моей головой. Мне показалось, я расслышал какой-то разговор и другие шаги – более легкие.

Время шло. Постепенно глаза мои привыкли к сумрачному освещению. Присесть в этой комнате, похоже, было не на что. Я гадал: знак ли это пренебрежительного отношения ко мне или подобное странное гостеприимство – оставлять человека в одиночестве в полутемной комнате – в обычае у титулованных особ. Видя полуразрушенное состояние Понтифик-Холла, я решил было, что это несчастное поместье в числе других подверглось разграблению войсками Кромвеля во время Гражданской войны. Мне не нравился Кромвель с его пуританами – шайка иконоборцев и уничтожителей книг. Но и к нашим надменным аристократам особой любовью я не пылал, поэтому меня развлекали сообщения в наших новостных листках о буйствах подмастерий, которые, обстреляв их великолепные родовые гнезда пушечными ядрами и крупной картечью, выпроваживали благородных неженок в поля, дабы затем свободно порезвиться в их винных погребах и содрать золотые украшения с дверей и карет. Должно быть, думал я, некогда величественный Понтифик-Холл подвергся, наряду с многими другими особняками, такому же уничижению.

Половица скрипнула под моим башмаком, когда я повернулся и пошел прочь от окна. Затем носок моей косолапой ноги за что-то зацепился. Приглядевшись, я заметил пухлый, распластанный на полу фолиант, его страницы трепетали от дуновений ветерка, проникавшего сквозь разбитое окно. Рядом с ним, дополняя картину беспорядка, валялись квадрант, маленькая зрительная труба в проржавевшей оправе и еще несколько инструментов менее определенного назначения. Среди них я заметил с полдюжины старых карт, сильно помятых и с завернутыми уголками. В таком тусклом свете невозможно было узнать ни береговые линии, ни предположительные очертания материков.

Однако… было все-таки нечто знакомое. Какой-то старый запах, пропитавший все это помещение… и я узнал его: этот запах я знал лучше и любил больше, чем любые благовония. Я вновь повернулся и, взглянув наверх, увидел, что стены сплошь закрыты рядами книжных полок, на полпути вверх опоясанными галереей с перилами, – а над ней вновь теснились книги, уходя ввысь к невидимому потолку.

Библиотека. Итак, подумал я, задрав кверху лицо, по крайней мере в одном Гринлиф был прав: книг у леди Марчмонт действительно много. Какие знания разбросаны по сотням стоящих на полках томов всевозможных размеров, форм и объемов! Некоторые из книг, доступных моему взгляду, были огромны, как каменные глыбы, и прикованы к полкам длинными цепями, которые, словно ожерелья, повисли на деревянных крышках их переплетов, а другие – размером в одну шестнадцатую листа – были не больше табакерки и вполне могли уместиться на ладони; их переплеты из клееного картона завязывались выцветшими тесемками или закрывались на крошечные застежки. Но и это было не все. Те книги, что не влезли на полки – сотни две, а то и больше, – громоздились на полу и заполоняли смежные коридоры и помещения; явный перебор: то, что начиналось по-военному ровным строем, через пару шагов превращалось в беспорядочный хаос.

Изумленно оглядевшись кругом, я подошел к одной из ближайших стопок и осторожно опустился на колени. От нее пахло сыростью и гнилью, как от компоста, – а этот запах не казался таким уж приятным. Мое обоняние было оскорблено, так же как мои профессиональные инстинкты. Тихий, трепетный жар волнения, зародившегося в моей груди при виде этих золотых надписей на четырех или пяти языках, что подмигивали мне с прекрасных тисненых переплетов, – вид столь обширных знаний в прекрасных изданиях – мгновенно превратился в яростное пламя. Видимо, здешние книги, как и весь Понтифик-Холл, уже обречены. Эту библиотеку скорее можно было назвать склепом. Я возмутился еще больше, чем прежде.

Но и любопытство мое разгорелось сильнее прежнего. Я взял наугад книгу из рассыпавшейся стопки и открыл потрепанную обложку. Буквы на титульном листе были едва различимы. Я перевернул еще одну покоробившуюся страницу. Не лучше. Тряпичная бумага так сильно сморщилась от влажности, что вид страниц напоминал гимениальные пластинки под шляпкой гриба. Такая книга не делала чести ее владельцу. Я пролистал жесткие страницы, большинство из которых было изъедено червями; целые абзацы стали совершенно нечитаемыми, превратившись в бумажную пыль. С отвращением положив эту книгу на место, я взял другую и затем еще одну – обе они столь же сильно пострадали и могли заинтересовать разве что старьевщика. Четвертая книга выглядела так, словно ее вытащили из огня, а пятая давно выцвела и пожелтела под лучами солнца. Я вздохнул и сложил их в стопку, надеясь, что леди Марчмонт не рассчитывает восстановить благосостояние Понтифик-Холла посредством продажи такого мусора.

Однако не все книги были в столь плачевном состоянии. Подойдя к полкам, я увидел, что многие тома – по крайней мере, их переплеты – обладали немалой ценностью. Здесь можно было встретить прекрасную сафьяновую кожу всевозможных цветов; одни книги украшали золотое тиснение или вышивка, другие – драгоценные камни и металлы. Правда, много пергаментов покоробилось, и сафьян слегка утратил свой блеск, но не было таких дефектов, с которыми не справилась бы капля кедрового масла или ланолина. Одни только камешки – на мой неискушенный взгляд, они походили на рубины, лазуриты и лунные камни, – должно быть, стоили небольшое состояние.

Полки вдоль южной стены, у самого окна, были посвящены греческим и римским авторам, и целые две полки прогибались под тяжестью различных трудов и изданий Платона. Владелец этой библиотеки, должно быть, обладал как обширными знаниями, так и большим кошельком, поскольку ему явно удалось заполучить лучшие издания и переводы. Здесь имелось не только напечатанное в Венеции знаменитое пятитомное второе издание Platonis opera omni3, переведенное на латинский Марсилио Фичино и включавшее также поправки, сделанные к первому изданию, заказанному Козимо Медичи, но и более авторитетный перевод, изданный в Женеве Анри Этьеном. Аристотель между тем был представлен не только двухтомным базельским изданием 1539 года, но и изданием 1550-го с исправлениями Виктория и Флакия, и, наконец, здесь стояли Aristotelis opera [Труды Аристотеля (лат. ).], подготовленные к печати великим знатоком античной литературы Исааком Казобоном и опубликованные в Женеве. Все они находились в приемлемом состоянии, не считая случайных надписей или царапин, и их можно было продать за хорошую цену.

Другим классическим авторам здесь также воздали по заслугам. То поднимаясь на цыпочки, то приседая на корточки, я доставал с полки том за томом и просматривал каждый, прежде чем аккуратно вернуть его на место. Тут оказались и изданная Пламерием Natyralis historia Плиния, переплетенная в красную телячью кожу, и изданные Мануцием труды Ливия, и к тому же Historiarum Тацита в изысканном переплете, изданное Винделином. Встретилось мне здесь и базельское издание Цицерона De natura deorum , переплетенное в оливкового цвета сафьян с прекрасно выполненным рельефным орнаментом… De rerum natura в издании Диониса Ламбина. И самое удивительное, я узнал издание Какстона, книгу Confessiones Святого Августина с полустертым тиснением на телячьей коже. Кроме того, на полках стояло множество более тонких книг с комментариями, к примеру толкование Порфирием – Горация, Фичино – Плотина, Донатом – Вергилия, Проклом – «Государства» Платона…

Так я и бродил, глядя во все глаза, вдоль полок, совершенно забытый неучтивой хозяйкой дома. Помимо трудов древних ученых здесь были также представлены научные достижения начала нашего столетия. Библиотеку украшали книги по навигации, земледелию, архитектуре, медицине, садоводству, теологии, естественным наукам, астрономии, астрологии, математике, геометрии и «стеганографии», или тайнописи. Был даже целый ряд сборников поэзии, драматургии и nouvelles.4 Английские, французские, итальянские, германские, богемские, персидские авторы – видимо, приобреталось все подряд. Авторы и названия, украсившие прошлое, перекличка славных имен. Остановившись возле одной из полок, я пробежал пальцами по корешкам изданных в формате ин-кварто книг с пьесами Шекспира; всего девятнадцать томов, в переплетах из клееного холста. Но здесь отсутствовало, как я заметил, известное любому книготорговцу собрание его пьес в книгах большего формата, ин-фолио, которое издал Уильям Джагтард в 1623 году. Подобное упущение поразило меня, ведь стремление хозяина этой коллекции к всестороннему и полнейшему обладанию книжными изданиями бросалось в глаза. Похоже, в этой библиотеке не было ни одной книги, изданной после 1620 года. К примеру, большое собрание травников представляли: De historia plantarum Теофраста, Medicinae herbariae Агриколы и «Общая история растений» Джерарда, но совсем не было более поздних работ, таких как Pharmacopoeia Londinensis Кулпепера и «Сад здоровья» Лангэма, или даже дополненной и значительно исправленной книги Джерарда, изданной в 1633-м Томасом Джонсоном. Что бы это могло значить? Что коллекционер умер до 1620 года, прервав осуществление своих грандиозных планов? Что в течение последних лет сорока это великолепное собрание оставалось неприкосновенным и нечитанным, что его некому было пополнять?