Сказки о воображаемых чудесах - Кинг Стивен Страница 2

— Хм-хм, — ответила я, возвращая свое внимание к почти двухметровой кошке, нарисованной рядом с аккуратной надписью «ТАБАК КАТЦА ЖЕВАТЕЛЬНЫЙ — ПРОСТО ЗАМУРРРЧАТЕЛЬНЫЙ». Эта кошка Катца была одной из лучших, что я видела — в отличие от прочих кошек с логотипов (взять, к примеру, железнодорожную Чесси), каждая из катцевских была индивидуальностью: менялись расцветки, позы, а порой и количество животных на вывеске. А этот рисунок был так и вовсе шедевром: серый тигр, чья шерсть — вы попросту знали это! — была бы мягкой на ощупь. Каждый волосок, переливающийся разными оттенками, на конце заканчивался каплей белизны: ее было как раз достаточно, чтобы кота окутало какой-то сияющей аурой. Мягкая полнота его шеи говорила: это самец, причем самец некастрированный; в том возрасте, когда он уже мог стать отцом нескольких выводков котят, но еще не настолько взрослый, чтобы метить углы из вредности или покрыться боевыми шрамами. Молодой самец лет двух или, может, трех. И глаза его тоже глядели мягко: доверчивые, словно подернутые дымкой зеленые радужки с желтой каймой вокруг овальных зрачков. Серовато-розовый нос и рот, из которого едва выглядывают острия клыков. Он отдыхал, лежа на боку, поэтому были видны подушечки всех его четырех лап; каждая была окрашена в тот цвет на пересечении серого и розового, которого не найдешь в цветовой гамме ни у одного художника. Хвост в светлых и темных кольцах покоился, свернувшись завитком, на задних лапах. Но что-то в его милой мордочке словно говорило, что этот кот прыгнет вам на руки, стоит лишь слегка похлопать себя по груди и позвать его…

Однако, принимая во внимание, что кот был почти целиком серый, а стена сарая уже почти совсем обветшала, мне нужно было добиться безупречной выдержки затвора — или прости-прощай фотокарточка этого конкретного катцевского кота. А облака мчались все быстрее и быстрее…

— Похоже, Приятель сегодня не в настроении сниматься, — услужливо прокомментировал старичок, сплюнув табак, и я пропустила еще один миг солнечного света, в который могла бы запечатлеть образ лежащего кота. И тут меня прорвало. Я выпустила камеру из рук (она стукнула меня по груди, повиснув на ремешке), обернулась и спросила:

— Это ваш сарай? Мне заплатить вам за снимок или что?

Старик посмотрел на меня из-под козырька, и взгляд его широко распахнутых глаз был одновременно кротким и обиженным. Продолжая пережевывать табак, он проговорил:

— За этого мне уже заплатили, но, пожалуй, можно сказать, что это мой кот…

Стоило ему произнести эти слова, как от моего гнева и нетерпения осталась лишь влажная лужица стыда. Сердце гулко забарабанило от восторга. Этот дед в мешковатых брюках, должно быть, и есть сам Хобарт Гёрни, художник, кисти которого принадлежат рекламные объявления для Табачной компании Катца — эти вывески, что испещряли ныне амбары по всему южному Иллинойсу и западному Кентукки; это и есть человек, который лишь пару лет назад расписывал стены, пока преклонный возраст не лишил его возможности легко взбираться на стремянку и спускаться с нее.

Когда-то я видела короткую передачу о нем по CNN; тогда он рисовал свою последнюю (или, может, предпоследнюю?) вывеску для Катца, но старики, как правило, все выглядят одинаково, особенно наряженные в эту вездесущую униформу из бейсболки и заляпанного краской комбинезона. Да и в любом случае, произведение впечатлило меня тогда куда сильнее, чем его создатель.

Протягивая руку, я сказала:

— Послушайте, я прошу прощения за свои слова… Я… я не это имела в виду, просто, понимаете, отпуск почти закончился, и погода стоит не совсем подходящая…

Ладонь Гёрни была сухой и твердой; отвечая, он тряс мне руку до тех пор, пока мне не пришлось убрать занывшую кисть:

— Без обид так без обид. Думаю, Приятель подождет чуток, пока облака не станут сговорчивей. Он терпеливый, наш Приятель, но незнакомцев сторонится… — Он так произносил это «Приятель», что не оставалось сомнений: это не просто словечко, которым Гёрни называет любого подвернувшегося под руку кота, а имя, и писать его следует с большой буквы.

Судя по тому, как неслись по небу облака, Приятелю предстояло ждать долго, а потому я кивнула в сторону взятого напрокат автомобиля (я припарковала его в нескольких метрах от амбара), приглашая художника на баночку пепси из холодильника с заднего сиденья. Штанины Гёрни шуршали при ходьбе, и это напоминало звук, который вы слышите, когда кошка лижет вам руку. А когда он говорил, придвигаясь поближе, то его дыхание, смешанное с табаком, тоже слегка смердело котом: запах был дикий и теплый. Старик разместился не то внутри машины, не то снаружи; так он мог вдоволь глядеть на своего Приятеля, находясь в относительном тепле салона. Между шумными глотками газировки он сообщил мне:

— Как я уже сказал, ни одна уважающая себя кошка не собирается вам позировать, поэтому единственный способ сделать дело — это создать свою собственную кошку. Память — вот лучшая модель!

Я чуть не подавилась своим пепси, когда он сказал это; с самого начала я предполагала, что Гёрни вдохновлялся бродячими кошками, что шныряли вокруг сараев. Но создавать таких живых, таких прекрасных кошек, пользуясь только памятью и воображением…

— Шутка в том, что, когда я нанялся к Катцу, еще в тридцатые, им было нужно лишь, чтобы название компании мозолило глаза честному народу, да чтобы буквы были покрупнее — чем больше, тем лучше. А кошек я уже сам стал дорисовывать, и мне за это ничегошеньки не платили. Но это просто пришло само собой, понимаете? И, надо сказать, люди стали замечать вывески. Да и, по правде говоря, кошки эти не давали мне скучать, пока я работал. Когда стоишь на стремянке, а ветер заползает за воротник, и поговорить на такой верхотуре ровным счетом не с кем, становится очень уж одиноко. Помню, вычищал в детстве отцовский сарай, и они так же терлись у моих ног, мурлыкали, а случалось, и прыгали мне прямо на плечи — хотели бесплатно прокатиться, пока я работал… Только не случилось мне имена им всем дать. Видите ли, одни приходили, другие уходили, ну или коровы их давили — ох, вовсе не по злобе, просто они такие громадные, а кошки такие махонькие. Они пытались прижаться друг к дружке потесней холодными ночами. Но мне нравилось бывать с ними, это уж точно. Вы, конечно, можете смеяться, но… — тут он понизил голос, хотя кто мог его слышать? Лишь я, да огромный нарисованный Приятель, отдыхающий на стене заброшенного амбара. — …когда я был мальцом, да и позже тоже, мне, бывало, снился сон. Хотелось стать маленьким, как кошка, — ну хотя бы на одну ночь. Просто чтобы разок свернуться уютно с целым выводком котят, четырьмя или пятью, и чтобы мы все были одинакового роста. Мы бы пригрелись на сеновале, целой кучей — лапы, хвосты, все вперемешку! — и они лизали бы мне лицо, а потом зарывались бы мордочками мне под подбородок… или я бы сам утыкался в них, и мы бы вздремнули вместе. Нет средства от бессонницы лучше, чем полежать с котом, что мурчит под ухом. Истинная правда. Сдались они мне, эти ваши снотворные, когда рядом есть кот.

Вот поэтому я и согласился работать в «Табаке Катца», как услышал о них. Вообще-то работать на высоте я не люблю. Конечно, и Депрессия тут тоже свою роль сыграла, но само имя «Катц» слишком уж хорошо звучало, чтобы я смог пройти мимо. Вдобавок они были не против, чтобы я приукрашал их рекламу на свой лад — чудо, а не работа. Забавно было, когда эти ребята из телевизора приехали, взяли интервью и все такое. Я тогда рисовал моих малышек…

Слова Гёрни напомнили мне об альбоме с вывесками Катца, что я хранила в багажнике (не единственный мой экземпляр; этот, второй, я возила с собой, чтобы сверяться по нему, особенно когда натыкалась на сарай, который, возможно, уже фотографировала раньше при другом освещении или в другую погоду). Не в силах говорить от волнения, я выбралась с заднего сиденья и поспешила к багажнику, а Гёрни все рассказывал про того «мальчишку-репортера», который опрашивал его для трехминутного интервью: