Лотерея [Подтверждение] - Прист Кристофер Страница 46

Главная трудность состояла в том, что Сери и Ларин могли обращаться ко мне только снаружи. Мой главный вопрос: «Кто я такой?» — был единственным, на который они не могли дать прямого ответа. Их объяснения приходили извне моего внутреннего мира, что окончательно меня запутывало. (Типичный на первых порах пример недоразумения: они обращались ко мне во втором лице, и поэтому некоторое время я думал о себе как о «ты».)

И так как всю информацию я получал изустно, первое время мне требовалось понять, что они сказали, и лишь потом я начинал разбираться, что они имели в виду;все это выглядело не слишком убедительно. Мой опыт был полностью опосредованным.

Потому что у меня не было иного выбора, чем доверять им, и я зависел от них абсолютно во всем. Однако в конце концов я неизбежно должен был начать думать о себе, и когда это произошло, когда мои вопросы стали направляться внутрь, выяснились два обстоятельства, грозившие подорвать это доверие.

Они подкрались незаметно, принося с собой коварные сомнения. Может быть, они были взаимосвязанными, может быть — совершенно разнородными, выяснить это возможности не представлялось. Из-за пассивности моей роли и беспрестанного обучения мне потребовалось много дней, чтобы их обнаружить. К этому времени было уже слишком поздно, во мне вызрело неприятие.

Первое из них было следствием метода, которым мы работали.

Типичный день начинался с того, что одна из них, Сери или Ларин, меня будила. Они давали мне пищу, а первые дни еще и помогали умыться и одеться, воспользоваться уборной. Когда я был уже готов, сидел на кровати или в одном из кресел, приходил доктор Корроб, чтобы мельком меня осмотреть. После этого две женщины приступали к серьезной работе.

Обучая меня, они то и дело справлялись о чем-то в своих бумагах. Некоторые из этих бумаг были написаны от руки, но основная их часть, большая и изрядно замусоленная кипа, была напечатана на машинке.

Конечно же, я слушал с величайшим вниманием: эти уроки лишь в малой степени утоляли мою ненасытную жажду информации. Но в силу самого уже этого внимания я постоянно замечал несоответствия.

Они проявлялись в различии того, как учили меня две эти женщины.

К одной из них, к Ларин, я относился с опаской. Она казалась более строгой и требовательной, и в ней было заметно какое-то напряжение. Она словно бы сомневалась во многом из того, о чем мне рассказывала, и это сомнение не могло не отражаться на мне. Там, где сомневалась она, сомневался и я. А еще она редко обращалась к машинописным страницам.

Сери же вызывала у меня неуверенность совсем иначе. Слушая ее рассказы, я непрерывно замечал противоречия. Могло показаться, что она придумываетвсе это для меня. Она постоянно прибегала к помощи машинописных листов, но никогда не зачитывала мне вслух то, что было на них напечатано. Она просто клала листы перед собой и часто в них заглядывала. Иногда она теряла нить рассказа или поправляла себя, иногда она даже обрывала какой-нибудь рассказ недосказанным и говорила, чтобы я его забыл. В присутствии Ларин она становилась очень озабоченной и нервной и часто себя поправляла. Несколько раз было так, что Ларин вмешивалась в рассказ Сери и начинала говорить сама. А однажды две женщины, явно пребывавшие в напряжении, неожиданно встали, вышли из дома и начали ходить по лужайке, о чем-то разговаривая; когда они вернулись, Сери была какая-то притихшая, а глаза у нее были красные.

Но ей, Сери, я верил больше, потому что она целовала меня и оставалась со мной, пока я не усну. У Сери были свои собственные неясности, что делало ее более человечной. Я был предан им обеим, но Сери я любил.

Эти противоречия — я бережно накапливал их в мозгу и много о них думал, когда оставался один, — интересовали меня даже больше всего остального, чему меня учили. Однако я не мог их понять.

И лишь тогда, когда от них совсем уже некуда было деться, они сложились в некое подобие картины.

Потому что вскоре у меня стали появляться обрывочные воспоминания о моей болезни.

Я все еще не знал, что и зачем со мной сделали, вернее — знал очень мало. Было очевидно, что я перенес какую-то серьезную хирургическую операцию. Моя голова была наголо выбрита, на шее и за левым ухом краснели уродливые шрамы. Меньшие шрамы были у меня на груди, на спине и в нижней части живота. В точном соответствии со своим умственным состоянием я был еще очень слаб, но при этом чувствовалсебя бодрым и энергичным.

Меня беспрестанно одолевали некие образы. Они появились сразу, как только я начал осознавать себя, но лишь потом, получив некоторые представления о реальности, я сумел осознать их призрачность. Плодом моих долгих размышлений стал вывод, что на какой-то стадии болезни я находился в бреду.

А потому эти образы должны были быть проблесками воспоминаний о моей прошлой жизни!

Я видел и узнавал лица, я слышал знакомые голоса, мне казалось, что я нахожусь в неких местах. Места эти были совершенно мне незнакомы, однако казались вполне реальными, достоверными.

Смущало то, что создаваемое ими впечатление никак не соответствовало так называемым фактам, то есть тому, что рассказывали обо мне Ларин и Сери.

Весьма примечательно, что они прекрасно согласовывались с запинками и шероховатостями рассказов Сери.

Когда Сери начинала запинаться и останавливаться, противоречить самой себе, когда Ларин ее прерывала, именно тогда у меня появлялось впечатление, что она говорит мне правду.

В такие моменты мне очень хотелось, чтобы она сказала больше, чтобы повторила свою ошибку. Ошибки были гораздо интереснее всего остального! Оставаясь с ней один на один, я пытался подтолкнуть ее на большую откровенность, однако она никак не желала признать, что отклоняется от истины. Вынуждать ее было невозможно — слишком велики были мои сомнения, слишком мало я понимал.

Но при всем при том уже через несколько дней у меня сформировались две совершенно различные версии меня.

Версия, так сказать, официальная, излагавшаяся Ларин и Сери, выглядела следующим образом: я родился в городе, называемом Джетра, в стране, называемой Файандленд. Моим отцом был Франфорд Синклер, моей матерью — Котеран Гилмор, сменившая, когда она вышла замуж, фамилию на Синклер. Моя мать уже умерла. У меня есть сестра по имени Каля. Она замужем за мужчиной по имени Яллоу. Это именно имя, а не фамилия. Каля и Яллоу живут в Джетре, детей у них нет. После школы я поступил в университет и получил степень по химии. Потом я несколько лет работал химиком в компании, производящей ароматические вещества. В недавнем прошлом у меня обнаружилось опасное заболевание мозга, после чего я отправился на остров Коллаго, входящий в состав Сказочного архипелага, чтобы пройти курс лечения в специализированной клинике. По пути на Коллаго я встретился с Сери, и мы с ней стали любовниками. В результате перенесенной хирургической операции я впал в амнезию, и теперь Сери на пару с Ларин стараются восстановить мою память.

В некотором, простейшем, смысле я все это принимал. Наставницы нарисовали мне вполне убедительную картину мира: они рассказали мне о войне, о нейтральности островов, о неурядицах в жизни большинства людей, вызванных этой войной. География мира, его политика, экономика — все это было описано живо и убедительно.

Волны моего осознания мира разбегались до горизонта и дальше.

Но тут же было и неприятие, основанное на противоречиях мною услышанного, поэтому в моем внутреннем мире эти волны сталкивались и рушились.

Сери и Ларин говорили, что я родился в Джетре. Они показывали мне Джетру на карте и на фотографиях. Я был джетранцем. Но однажды, описывая мне Джетру и заглядывая попутно в машинописный текст, Сери сказала «Лондон». Я был потрясен. (Странное слово было напрямую связано с некими впечатлениями, испытанными мною в бреду. Оно совершенно точно обозначало определенное место. Может быть, место, где я родился, а может быть, и нет; так или иначе, оно существовало в моей жизни и называлось Лондон.)