Макс Сысоев - Странники

Макс Сысоев Странники

*relax*

      Хаос. Мы создаём в нём самоорганизующуюся систему мыслей, маленький кусочек гармонии за счёт невосполнимых потерь энергии внешнего источника: золотого солнышка, прячущегося за серыми облачными капельками, коих мириады клубятся и ждут своего часа в конвекционных потоках атмосферы. Но сначала — маленькая прелюдия, абзац из истории отечества.

      Сто с небольшим лет назад в Латвийской Советской Социалистической Республике существовало производственное объединение «Radiotehnika», занимавшееся, как можно догадаться из названия, выпуском радиоэлектронного оборудования: тем же, чем и «Sony», и «Nokia», и «Samsung». Значком этого предприятия были три буквы «R», заключённые в квадратик. Они часто встречались на различной аппаратуре пятидесятых-девяностых годов двадцатого века, и лишь недавно Ваш покорный слуга, подчиняясь мимолётному плагиаторскому порыву, догадался использовать оные буковки в художественных и философских целях. Rain, Road, Ruins: Дождь, Дорога и Руины, — вот нужная нам версия расшифровки аббревиатуры «RRR».

      Rain, Road, Ruins, — это то, к чему привёл прогресс.

      Rain, Road, Ruins, — это будет длиться целую эру.

      Это объективная истина, которую можно не скрывать даже в самом начале повествования. Она мотивирована настоящим моментом.

      Rain, Road, Ruins, — и аминь.

      Ничто не в силах помешать нам взлететь над домами. Нет проводов, где мы можем запутаться, нет систем противовоздушной обороны, способных пустить в нас ракету за нелегитимные полёты над столицей.  Нет даже токсичного заводского дыма, в котором рискует задохнуться и обессилеть Пегас, несущий нас на экскурсию по двадцать второму столетию anno Domini.

      Не бойтесь, не бойтесь рассматривать пейзажи. Они не будут страшными и дикими — только невероятно печальными. Не бойтесь напрягать воображение. Все мы знаем, что маленький предмет легко столкнуть с места, но легко и остановить, а с большим и тяжёлым предметом так сделать не получится. Великий американский писатель и романтик Эдгар Алан По применил это знание к области интеллекта. Большому интеллекту сложно разгоняться и не всегда хочется. Не стесняйтесь. На полной скорости мы не столкнёмся с неодолимыми препятствиями — только с тысячами тайн. Надеюсь, мне удастся сделать из того, что мы увидим с высоты, достаточно длинную и надёжную взлётную полосу для разума.

      Правда, с большой высоты мы не увидим ничего, кроме Дождя. Он велик и бесконечен, ему принадлежит вся планета. Дождю, а не нам. Мы утратили право владеть ею. Это ничего. Мы и раньше-то были лишь странниками в этом мире. Миру надо отдохнуть. Миру надо пару сотен лет помыться под благодатным тёплым тропическим дождём, прилетевшим в нашу суровую страну благодаря изменению климата.

      Дождь окутал Москву двадцать второго столетия. Что там Москва? — куда интереснее бесчисленные грозы, бушующие над морями-океанами, реками и долинами. Это газ альдинон-212, выделяющийся при работе реакторов. Он наэлектризовал атмосферу, и боги гневаются. Зевс швыряет молнии над Геллеспонтом, Тринакрией и Афинами, Тор долбит молотком по облакам, прячущим Рейкьявик, фьорды и Голубую Лагуну, а огнекудрый Перун гарцует рядом с нами на вороном коне и громко ругается матом. Боги тоже потеряли многое, им чертовски обидно. Но чтобы увидеть всю прелесть повсеместных гроз, надо подняться уж слишком уж высоко, влезть на орбиту какого-нибудь ретрансляционного спутника, где нет воздуха и много радиации. Не надо. Лучше чуточку снизиться. При снижении нам откроется вид на Руины и Дороги, величавые развалины бизнес-центров и заросшие лесом автострады, рассыпавшиеся многоуровневые развязки, упавшие башни.

      Вы догадались? Наступил конец света.

      Наконец-то нас перестали пугать глобальным потеплением, ядерной войной, полоумными подонками в правительстве, неуправляемым и стремительным развитием технологий. Всё самое страшное позади, оно минуло, и настала Безмятежность. Остановившаяся минута молчания, шелестящая в ветвях и травах. Клячу истории загнали, она лежит и тяжело дышит  на краю спиралевидной галактики под названием Млечный Путь. Не надо её трогать. Мы ничем не сможем ей помочь. Она или умрёт, или выживет — но без нашей помощи. Пусть отдохнёт, малютка. Она довезла нас куда надо.

      А ты, Пегас, маши себе крыльями дальше; маршрут нашей вводной экскурсии пока что проходит через пространство, а не через время. Лети над замшелыми, отсыревшими кварталами, микрорайонами, административными округами. Мы никуда не торопимся. У нас нет дел, нам некуда возвращаться, незачем выбирать маршрут, не на кого работать и тратиться. Магазины закрылись навсегда, все числа в календаре можно напечатать красной краской. Мы ходим, где хотим, мы гуляем, где вздумается.

      Время есть. Денег нет. Что же Система? Как поживает она, клеймившая нас рабовладелица, со времени оно опутавшая социум, превращающая динамичные, органично развитые личности в винтики и колёсики, убедившая нас в отсутствии объективной истины? Умерли ли непостижимые исторические процессы, умеющие поднимать человечество из тьмы и низвергать его обратно во тьму? Можно ли нам отдохнуть не только от работы и потребления, но и ото лжи, от привязанных к нашим извилинам ниточек Матрицы?

      Я не знаю. Давайте на всякий случай будем начеку.

      Я не знаю. Я улёгся на Дороге среди Руин под Дождём. Справа от меня — ржавый рельс, слева — ржавый рельс. Щебёнка впивается в спину, и это приятно. Поезд не может меня раздавить — даже поезд-призрак.

      Я давно промок и пропитался грязью. Мне тепло. Это почти как ванна, только ещё лучше: я люблю запах мокрой ржавчины, запах мокрой травы. Тропический ливень, шумящие листья, бог Перун, гремящий на коне по тучам над Поклонной Горой и Кутузовским проспектом, и сами тучи, густые, мягкие. Мои глаза устали от колючего света мониторов, от коричневых плит прямоугольных зданий, от пластмассовых цветов реклам. Мои глаза как будто вернулись из марш-броска и улеглись на мягкую койку, и мне не надо напрягаться, чтобы плакать: дождь делает всё за меня.

      Дождливый мир. Мокрая трава — совсем не то, что сухая трава. Мокрая девушка не похожа на сухую. Мокрый ветер, туманы, болота. Гнилушки, грибы, чащи. У меня нет врагов.

      Я не двигаюсь. Мне не надо чистить кремом ботинки, отряхивать с брюк прах и кошачью шерсть. Я не боюсь быть мокрым. Я не растворюсь в воде, потому что я не грязь, не косметика, не сахар, не реагент. Я буду лежать на шпалах, потому что мне так хочется, а когда мне захочется встать, я встану, и никто не упрекнёт меня в нарушении этикета.

      Столб без проводов склонился надо мной. Провода кто-то спёр. Кто-то жив, помимо меня, и он ворует цветные металлы у несуществующего государства.

      В болоте квакают. Залезли туда и квакают. Ничего хорошего в московском болоте квакать не может. Надо разобраться.

      Потом. Когда я отлежу спину, когда я нарадуюсь расстоянию до Матрицы, тишине. Постъядерной Безмятежности.

      Потом в нашу композицию войдёт (если захочет того) один необходимый элемент — зритель. Вы. С Вами мир будет самодостаточным.

      Автомобиль останется без бензина кучей железа. Без входящей информации не заработает компьютер. И произведение искусства будет ничем без зрителя. Знаете, почему гении так пекутся о судьбах мира? Потому что они хотят вечно жить. Умерев, они продолжат существовать в своих творениях. Продолжат — при условии, что творениями будут пользоваться. А как ими будут пользоваться, если мир умрёт?

      Не бойтесь же, продлите существование мира. Дёрните поводья Пегаса, и он послушно спустится на топкую московскую землю. Я встану со шпал и подойду к Вам. И мы с Вами встретимся во времени, в заранее назначенный день двадцать второго века.

      Здравствуйте. Располагайтесь как Вам заблагорассудится. Любуйтесь мирами — не мной. Во мне нет ничего особенно примечательного — разве что армейские ботинки, которыми можно бить по мордам диких собак и диких людей.

      Хотите, я покажу Вам мой дом? Это четырнадцатиэтажное строение в стиле функционализма, обладающее всего одним недостатком: его взорвали лет пятьдесят назад. Чтобы на него посмотреть, надо спуститься с железнодорожной насыпи, раздвинуть разросшиеся кусты шиповника, пройти под голубоватыми ёлками по мокрой опавшей хвое, аккуратно форсировать автодорогу, из которой торчат молодые клёны, арматура и куски асфальта, и усесться у подножья потемневшей кирпичной сорокаэтажной башни на пологой возвышенности. Оттуда мы увидим местами заросший глиняный пустырь заброшенной стройки, в центре которого коричневеет затопленный котлован под другую сорокаэтажную кирпичную башню. Перед котлованом лежит упавший подъёмный кран — никто не знает, какого он был цвета, когда стоял и поднимал бетонные блоки. Несколько вагончиков для рабочих прогнили так, что от них остались только кучи брусьев. За бывшей стройкой высится обломок длинного девятиэтажного дома-корабля. Он похож на скалы Большого Каньона, которые похожи на обвалившиеся дома в стиле функционализма. А слева от стройки возвышается потрескавшийся небоскрёб из золотистого стекла. Вершину его мешает рассмотреть дождь, а подножье — трава, густая, высокая.