Лиз Дженсен - Дитя Ковчега

Лиз Дженсен

Дитя Ковчега

Рафаэлю

Естественный отбор ежедневно и ежечасно подвергает строжайшему придирчивому обследованию все изменения, что происходят в мире, даже малейшие, отвергая то, что плохо, сохраняя и улучшая то, что хорошо… Мы не замечаем этих медленных изменений в их постепенном становлении до тех пор, пока ход времени не отмерит огромные протяженности целых эпох, да и тогда наше понимание долгих геологических эр несовершенно: мы видим только, что современные формы жизни отличаются от существовавших прежде.

Прости, Господь, мои насмешки над тобой,

И я прощу, что шутку ты сыграл со мной.

Пролог

В начале – океан. Огромный. Иссиня-черный под угольными небесами. Прорезаются солнечные лучи: яркие, опасные. Под кучевыми облаками дождь хлещет по волнам – стеклянные громады яростными осколками разбиваются о корпус Ковчега. Корабль – щепка пред ликом пучины. Игрушка из древесины и пеньки.

Воздух бурлит.

Каюта Ковчега обита кожей; там просыпается Человек. Приближается шторм, человека шатает. Он вытягивает руку, хватает флягу, отхлебывает кроваво-красного кларета. Давится и разражается бранью. Его язык: королевский английский.

– Тысяча чертей!

В трюме что-то не так. Человек это чувствует. Слышите: из гробницы Ковчега доносятся визг, хрюканье, вой; свист, рычание, лай; рык, тявканье, уханье. Человек роется в нагрудном кармане и смотрит на грязные часы. Четыре часа. Такой гам обычно стоит во время кормежки – но звери уже съели свои сено и похлебку. И Хиггинс, Стид и Баукер раздали им дозы опия час назад. Животным пора затихнуть в наркотической дреме. Раньше в бурю они всегда спали.

Да: что-то не так.

Нюхая воздух, Человек различает миазмы животной паники. И еще он чует их страх. А затем вдруг – свой собственный, что растекается из подмышек по рубашке с воротником стойкой.

Он бормочет под нос какое-то слово. Это слово – «бунт». Словно ожидал этого момента. Знал, что он наступит.

И тут корабль взлетает на волне, фляжка Человека с лязгом падает на пол, подпрыгивает, отлетает под шконку.

Человек звонит в колокол, вызывая Хиггинса и команду. Матросы знают, что положено делать. Грохот каблуков заполняет трапы, и Человек замечает, что звериный запах изменился. Смешиваясь с ароматом Человечьего внезапного страха, он заполняет судно целиком, просачивается сквозь трещины в древесине, заползает Человеку в ноздри. Сладковатый и сильный. Назойливый и металлический. Запах свежей крови.

Шум внизу громче, в нем все больше угрозы. Лай, рык, тявканье, гогот. И истошный женский крик.

Человек натягивает ботфорты. Достает стеклянный шприц. Аккуратно наполняет его праксином. Прикручивает прочную иглу. Качаясь, поднимается на ноги. И с грохотом спускается в трюм.

Под палубой вспыхивает мятеж, а за кормой с убийственным шквалом разражается шторм.

Месяц спустя, когда в Риверсайд-Хиллз прибыл Бродячий Цирк Ужаса и Восторга, в работном доме Гринвича появилась Мороженая Женщина. Плащ ее превратился в лед – закостенелый шатер. Под ним колом стояла балетная пачка. На дворе 5 декабря 1844 года – воздух был так холоден, что вороны осыпались замертво с деревьев, как паданцы, и шлепались в сугробы, свершая крошечные и рациональные обряды самопогребения. Не женщина, а тростинка, сама как сосулька.

– Откуда вы? – в ужасе воскликнула сестра Бенедикта.

– Из океана. Я плыла. Потом запуталась в рыбачьей сети. Остальные утопли, – прохрипела она.

Больше она не смогла проронить ни слова. Пачку с нее пришлось отламывать. Стараясь не глядеть на обнаженное тело, монахини плюхнули женщину в железное корыто с чуть теплой водой. Но сестра Бенедикта не удержалась и все же глянула украдкой.

– Кто-нибудь, сбегайте за повитухой, – выдохнула она, уже не глядя украдкой, а изумленно пялясь. – Она в крайней степени деликатном положении!

– Чрево ее открылось и захлопнулось, будто щелкунчик, – рассказала затем повитуха. – Это было так противоестественно, – добавила она, поражаясь необычайной легкости родов и тому, как Мороженая Женщина владела костями таза (отчасти из-за своей феноменальной гибкости). Только присела – и он вышел. И, словно вторя ее волнению, из уст младенца вырвались пронзительный вопль и струя отрыжки.

Вскоре по работному дому пошел слух, что ребенок Мороженой Женщины – дитя Дьявола. Осмотрев новорожденного и сверившись с Библией, Управляющий, мужчина дородный и серьезный, вынес тот же вердикт. Он веско объявил новоявленной матери, что возглавляет христианское заведение, после чего приказал двум слугам выкинуть ее на улицу в зимнюю ночь. Слова, кои Мороженая Женщина бросила, удаляясь, через плечо, лишний раз подтвердили ее связь с Сатаной, с чем согласились все.

– Увидимся в Аду, жирный мерзавец! – крикнула она, пробираясь по сугробам к мерцающим огням Бродячего Цирка Ужаса и Восторга и сжимая подмышкой запеленатого младенца, будто посылку. Всю одежду ее составляли только рваные останки пачки да пара пуантов на маленьких ступнях.

На следующий день Бродячий Цирк Ужаса и Восторга собрался и отправился на север.

Больше Мороженую Женщину в Гринвиче не видели.

Глава 1,

в которой уклоняющийся самец отбивается от стада

2010 год

Безграничная надежда; вот что переполняло мое сердце, когда я жал на газ моего ультранового автомобиля и мчался на север навстречу моей ультрановой жизни.

Безграничная надежда – и блестящая трасса впереди. Я вставил диск, заполняя машину Элвисом – «Синие замшевые туфли».[1] И начал подпевать. Несколько пинт пива – и я вам изображу Короля рок-н-ролла:

Х'чешь спа-али м'й дом, уг'ни авто,Выпей из б'нки весь мой вискарь…

Он умер в день моего рождения. 16 августа 1977 года. Как феникс, ждал, когда я появлюсь на свет. Знал, что сможет передать мне эстафету. Но, к сожалению, певец я не ахти, поэтому я ветеринар.

Змея сбрасывает кожу минимум раз в год. Потом находишь выцветшую шелуху на папоротнике, дроке или вереске – а хозяйка, жившая внутри, уже ускользнула. Я скинул свой старенький «воксхолл» в «Мотормарте» и появился в блестящей маленькой «ауди-нюанс». Со свистом и на обгон. Самое то.

На карте Тандер-Спит напоминает узелок из порванных вен в двух сантиметрах над Ханчбергом, но, когда я выезжал из Лондона, в голове уже четко вырисовывался пункт моего назначения – из ностальгических воспоминаний о выходных на побережье. 1980-е. Прекрасная летняя пора – чайки клюют рожки от мороженого, мы, мальчишки, ритуально закапываем папу в песок и окурки, а мама сидит, закупорившись в душной палатке, пьет водку из термоса и слушает прогноз погоды. Запах чикен-наггетсов, крема для загара, попкорна и мочи. Чем вам не общество?

И откуда мне было знать, пока Северная Объездная уменьшалась в зеркале дальнего вида, а в поле зрения вплывала трасса Ml, что моему будущему угрожает чье-то прошлое?

Но, э-э, дружище, не тр'нь мои туфли, не тронь.Мои синие замшевые туфли…

И кто мог предвидеть, когда я открывал люк тачки и вдыхал запах свободы, что викторианское наследие, откопанное на чердаке Старого Пастората, изменит ход эволюции человечества?

Дел'й, что хошь, но мои синие туфли не тронь…

И кто мог…

Нет. Выключи Элвиса. Начни с начала, расскажи все до конца, а потом остановись.

Ладно, хорошо.

Впрочем, все началось не с того, что я сменил тачку, а месяцем раньше – когда ко мне в клинику на свидание со смертью прибыла Жизель, катализатор переворота в моей жизни. Как там говорится – «никогда не работайте с животными и детьми»? Я нарушил оба правила.

Стоял еще только октябрь, но с каждым днем солнце все раньше ныряло за станцию Тутинг-Бек, а сочельник под въедливые рождественские мелодии уже захватил магазины. Жизель привели после обеда – угрюмая сутулая макака. Наряженная в розовое платьице и обязательный памперс, она сжимала руку мужчины в трикотажном свитере. Ветеринары привыкли, что хозяева похожи на питомцев и наоборот, так что внешность мистера Манна меня удивила. Для начала, он был мужчиной; согласно «Вашему питомцу», журналу о животных, который с неохотой выписывала моя клиника, с самого Кризиса Рождаемости девяносто два процента владельцев приматов – женщины. Вдобавок, он отнюдь не сутулился – бодрый, с энергичной походкой. Я бы сказал, он больше напоминал пса: рыжего сеттера или, на худой конец, гончую. Наверное, когда-то у него была собака.

Обезьянка сосала большой палец.

За последние два года, с тех пор как Государственный Банк Яйцеклеток перестал принимать заявки от женщин старше тридцати, я осматривал десять – двенадцать макак в неделю. Плюс шимпанзе, коаты, орангутанги и даже изредка гиббоны и бабуины – вот обычный список пахнущих шампунем животных, которых любящие псевдомамаши притаскивали на прием – то у чада запор, то ему требуется психиатр. Подлинные фанатички даже брили обезьян и кормили грудью в приемной. Мурашки по коже.