Владимир Аренев - Душница

Владимир Аренев

Душница

Еле-еледуша в теле.Чуть нажали —душа в шаре!

Часть первая

В четверг у Курдина умер дедушка, это все знали. До конца недели на уроки Курдин не ходил, а в понедельник опоздал на геометрию. Классная его пустила, слова не сказала. Он сел рядом с Рыжим Вадей, а дедушкин шарик прицепил сбоку, на крючок для портфеля.

Шарик был здоровский. Серебристый, с тонкими чёрными прожилками, и громадный, как арбуз. Под «хвостиком» у него висела кожаная ленточка. На перемене Курдин дал её рассмотреть всем, кто хотел. Сашка тоже посмотрел. Имя дедушки и даты на ленточке были серебристые, в тон шарику. И цепочка светлая. Курдин её из рук не выпускал, намотал на запястье и всё время как будто невзначай двигал туда-сюда: поправлял.

— Ну и что, он с тобой разговаривает? — спросила Жирнова, зачем-то шёпотом.

— Балда! — отмахнулся Курдин. — Первые девять дней они не разговаривают. Это потом… и то — если о них постоянно заботиться. И не со всеми подряд, только с теми, кто тонко чувствует; со взрослыми вон — редко когда.

— Ага, — поддакнул Вадя, — мне Колька Шепелявый рассказывал, ну, с Песчаного двора. Его сеструха месяц за бабкиным шариком ухаживала. Каждый день по часу книжки читала, разговаривала, музыку ей крутила, вальсы всякие. Прислушивалась, аж краску с шарика ухом стёрла. Вот такое пятно… а бабка — ни слова! Зато у Макса из двадцать шестой дядю машина сбила. Так он ему потом советы давал всю дорогу. Макс родаков еле упросил, чтобы отвезли в душницу, и он…

Курдин перебил Вадю:

— Фигня! В душницу раньше, чем через год, только совсем нищие своих отдают. Ну, или дикари какие-нибудь. — Он многозначительно повёл бровью, глядя на Сашку. Тот почувствовал, как наливаются багровым уши.

— Это ж, — добавил Курдин, — не всем доступно: уважать своих предков.

Не обошлось бы без драки, да прозвенел звонок. На большой переменке Сашка проигнорил собравшуюся вокруг Курдина толпу. Пошёл во двор и съел бутеры, потом сидел на скамейке; пахло прелой листвой и жареной картошкой из дома напротив, и он просто думал о разном. Про Курдина почти не думал.

Видел, как возвращались после столовки девчонки из параллельного «Б». Новенькая шла вместе с Гордейко и Сидоровой, что-то им рассказывала. Гордейко хихикала, потом заметила Сашку и помахала ему рукой. Новенькая даже не оглянулась. А Сидорова обернулась и показала ему язык. Дура.

После уроков он задержался в вестибюле. Сел у окна и рылся в портфеле. Курдин во дворе опять хвастался дедушкиным шариком. Новенькая с Гордейко и Сидоровой тоже подошли и слушали.

Сидорова увидела, что Сашка на них смотрит, и зашептала, прикрывшись ладошкой.

Сашка отвернулся, застегнул портфель и вышел во двор. На Курдина и толпищу даже не глянул. И когда Гордейко засмеялась, не обернулся.

Можно подумать!..

Дома никого не было. Он включил телик и решил, пока светло, нанести камуфляжный узор на морпехов. Как раз до завтра высохнут, и можно будет заняться мелкой прорисовкой. Вполуха слушал «Первый образовательный», что-то про эпоху Василия Бездетного. Когда показывали реконструкции боёвок — смотрел, конечно; отвлекался.

Из всего набора успел сделать только двух солдатиков.

Зазвенели в замке ключи, хлопнула дверь. Уже по тому, как громко и тяжело дышал дед, было ясно: он сегодня заглядывал в Дом писателей и сидел в буфете. Или был в редакции.

— Ничерта они не понимают, — проворчал он. Повёл широченными плечами, стряхнул с себя куртку и насадил на крючок. Пригладил ладонью-лапой остатки волос, фыркнул. — Мозги у них у всех набекрень. «Классики»!.. Вот, Санька, сидят они передо мной, жопами по стульям аж елозят, в рот заглядывают, но — ничерта не понимают. Я для них не поэт, Санька. Не поэт. «Борец с режимом», «узник совести» — вот что я такое для них!.. — Он скривился, как будто нечаянно раздавил клопа. — Ну, это ладно, — сказал уже другим тоном. — Это ладно. Как у тебя дела? Уроки сделал?

Сашка покачал головой.

— Сейчас буду. Тебе чайник поставить?

Дед, раздувая мохнатые ноздри, втянул в себя воздух.

— Опять? — спросил. — Опять?!

Солдатиков и краски Сашка успел ссыпать в ящик стола. Но запах-то остался.

Дед помрачнел и зашагал на кухню. Сашку, стоявшего на пути, отодвинул в сторону одним движением ладони. Не глядя.

Так же не глядя, стоя у раковины и набирая воду в чайник, сказал:

— Не маячь. Иди делай уроки.

— Деда, я…

— Иди.

Часов до девяти он сидел на кухне, смотрел телевизор и пил чай, кружка за кружкой. Невнятно ворчал себе под нос, Сашка расслышал только «мал-л-льчишки… едрён корень!.. дети!.. а потом удивляются…» Даже с папой дед разговаривать не захотел, так, перекинулся парой слов. Потом пришла мама, отобрала у него кружку, заставила переодеться в домашнее. Сашка к тому времени уроки закончил, он сидел в их с дедом комнате и листал детскую энциклопедию, исторический том. Читать не хотелось — рассматривал картинки.

— Ну что у вас опять? — спросила мама. Лицо у неё было бледное, наверное, кто-то из карапузов капризничал или снова за Сурженко родители поздно пришли. — Давайте-ка миритесь, бойцы. А то ужинать не пущу.

Дед приобнял её за плечи, звонко чмокнул в щёку:

— Не выдумывай, — сказал глухо. — Ужин я сам сейчас сделаю, иди отдыхай.

— Из-за чего поцапались?

Дед только отмахнулся:

— Мужские дела, не мешайся. Иди, иди… Мы тут сами.

Сашка сидел к ним вполоборота. Он знал, что будет дальше. Подумал с горечью: если Максу из двадцать шестой дядя давал советы, а Курдину дедушка, наверное, будет рассказывать про свои фильмы и спектакли, то вот Сашкин дед — он ничем подобным заморачиваться не станет. Только с утра до ночи читать нотации, учить жизни. «Война — это плохо, в войну не играют! Как можно играть в горе или смерть?!»

— Покажи. — Дед навис над Сашкой. Пахло от него уже сносней. Ненамного, но терпеть можно было. — Не бойся, не отберу.

Сашка выдвинул ящик и достал двух раскрашенных морпехов.

Подтянув к себе табурет, дед грузно опустился на него; зажал в пальцах одного из морпехов и, сосредоточенный, хмурый, принялся вертеть так и эдак.

— Похож. Только ремень не чёрный — фиолетовый должен быть. И «эфки» они с собой не носили. При зачистках от «эфок» мало толку. — Он поставил солдатика на столешницу, тот упал, и дед, подняв, провёл подушечкой пальца снизу по подставке. — Не подровнял… а, краска попала. — Он выудил из кармана трофейный перочинный нож, щёлкнул лезвием и одним ловким движением убрал всё лишнее. Теперь морпех стоял ровно и крепко.

Дед осмотрел второго, кивнул.

— Эти были самые паскудные. Их пускали, если по-другому было никак. Мы их звали «прокажёнными». За лица размалёванные… и не только. — Он откинулся на табурете, упёрся спиной в шкаф. Тот чуть скрипнул. — Появились они не сразу. Миротворцы думали, что быстро управятся. Думали, всё обойдётся малой кровью. «Диктаторский, антизаконный режим», «народ устал…», «…как уже не чаянных освободителей». Поздно сообразили, что Батя этого ждал и готовился с самого начала. Вся армия у него вот здесь была, вся! — Дед сжал кулак, аж косточки хрустнули. — А мы тогда мало что понимали. Когда «проказы» начали вычищать всех подряд: армейских, цивильных, любых, — вот тогда мы поняли… — Дед помолчал, щурясь от света слишком близко стоявшей настольной лампы. — А они говорят: «предали идею», «переметнулись к диктатору», «ударили в спину».

Сашка сидел тихо. Дед сегодня был странный, странней обычного.

— Ладно, — сказал он, — забыли. Хочешь — играй. Лучше так…

За ужином дед шутил и вообще казался слишком бодрым.

— Что, всё-таки подписали договор? — спросил отец.

Мать с укоризной взглянула на него, а дед только хмыкнул:

— Как же! Им, сукиным котам, новенькое подавай! «Ваше „Горное эхо“ — конечно, классика и бестселлер, но к этой бы поэме две-три новых бы…» Ничего, я им напишу! Делов-то! Напишу так, чтоб аж… — он опять до хруста сжал кулак и потряс им в воздухе. — Они от страха верноподданического обосрутся, но напечатают, да!.. Ты, доча, на меня не смотри и не шикай! Сам знаю! Но я — дикарь, мне можно!

— Не выдумывай, — устало сказала мама. — Ну какой ты дикарь?..

— Окультуренный! «Осознавший» и «бежавший из постдиктаторской анархии». Что я, по-твоему, газет не читаю? До сих пор вон пишут, а сколько лет прошло…

Папа покачал головой и даже отложил в сторону свой электронный ридэр.

— Какое вам дело до их мнения? Они все эти годы говорили и будут говорить. У них мозги так устроены. Без этого они же сойдут с ума от собственной никчемности.

— Не любишь ты людей, — усмехнулся дед. — А ещё врач.