Юрий Алкин - Предательство

Юрий Алкин

Предательство

Можно ли предать, не подозревая о своем предательстве? И не зная, кого предаешь? Я смотрю в огонь… Полупрозрачные беспрестанно изгибающиеся языки работают неумолимо. С ленивой грацией хищника они обнимают свою медленно обугливающуюся жертву. Пройдет несколько минут – и, отбросив притворную ласку, они ринутся на почерневшую добычу, с урчанием вгрызутся в нее, и она исчезнет. Сгинет навсегда, превратившись в горсть пепла. Но, даже канув в небытие, она не заберет с собой это мерзкое, щемящее чувство.

Он писал хорошо. Не превосходно, а именно хорошо. Язык его книг не поражал филигранной красотой, а умело вкрапленные в повествование мысли не претендовали на философские откровения. Сильным писателем его делали сюжеты, герои и беспощадные, иезуитские вопросы, которые он ставил в каждом произведении. Именно за счет этих качеств критика относила его в разряд заметных прозаиков своего времени. Чужого, непонятного времени которое отстояло от моего на три четверти века. "Самобытный беллетрист, хорошая фантазия, чувство стиля" – такими эпитетами обычно жонглировали авторы предисловий. Мое же знакомство с ним началось с его героев. Бескомпромиссных и ранимых, отважных и знающим цену отваги, любящих и ненавидящих без оглядки. Эти люди, такие странные и непохожие на тех, кто окружал меня, схватили восторженного подростка за руки и вихрем унесли в свой мир. И их мир стал моим миром. Синяя шеренга томов, которые были старше меня на двадцать лет, стала воротами в чудесную страну, откуда не было возврата.

Шагая из города в город, из дома в дом, я шел по ней и находил все то, чего так не хватало в моей столь обыденной жизни. Здесь дрались за идеалы и давали пощечины подлецам, здесь дружили, а не приятельствовали, здесь не стеснялись мечтать и знали, как из мечты сделать реальность. В этих краях не читали моралей и не прятали нравоучительные тирады под разговорами. Здесь просто жили – но жили так ярко и насыщено, что настоящая жизнь порой казалась бледным подобием этого ревущего потока судеб и личностей.

Разумеется, были и другие авторы. Весь стандартный набор книг юного романтика красовался на моих полках. Я нырял в них, напряженно следил за развитием событий, сопереживал, пытался предвидеть козни и разгадывать тайны, но все это было не то. Книга закрывалась, и очарование исчезало. Миры съеживались, обращаясь в декорации, и персонажи так и не становились живыми людьми. А мир его книг не просто продолжал цвести после того, как переворачивалась последняя страница. Он существовал независимо от меня. Он был всегда там – яркий и упоительный, и потертые тома цвета индиго лишь позволяли заглянуть в него.

В то время я еще не думал о нем – о человеке, создавшем это чудо. Я жадно пил из пьянящего родника, не задумываясь о том, где он берет свое начало. Поинтересуйся кто-нибудь моим мнением об авторе, я бы, пожалуй, даже удивился мысли о том, что все это создано фантазией одного человека. Разве можно сотворить то, что и так существует?

Потом была юность. Звенящая романтика неведомых стран отошла куда-то в далекое прошлое, туда же, куда в свое время были поочередно отправлены плюшевые медведи, солдатики и волшебные сказки. Теперь меня волновали иные предметы. Любовь – не первая, а "настоящая" перемешивалась с искренним желанием перевернуть мир или хотя бы его часть. В эту гремучую смесь летело все – новые горизонты, большие надежды, непримиримость и мало чем подкрепленная, но почти безграничная вера в себя. И теперь мне требовались соответствующие книги. Мои кумиры того времени не искали затерянные сокровища – они доказывали всему миру, что они чего-то стоят. При этом некоторые из них попутно успевали бороться с окружающей несправедливостью. К абстрактной и наивной романтике не было и могло быть возврата…

Отбирая как-то книги для сына знакомых, я открыл один из синих томов, ожидая испытать знакомое чувство превосходительного умиления, сопровождавшее подобные экскурсии в детство. Полчаса спустя я с трудом оторвался от чтения.

Оказалось, что наивным была не книга, а я сам. С этих страниц в лицо мне глянули отнюдь не бесплотные авантюристы. Нет, это были подлинные живые люди, которых волновали столь близкие мне вопросы. Они влюблялись, они строили свою жизнь, они боролись за место под солнцем, делая это с открытым забралом, они опять менее всего были литературными персонажами. Я открыл другой том, потом еще один, еще… Неужели именно этими тестами я восхищался в те далекие времена? Но ведь я был просто не в состоянии понять, о чем здесь идет речь! Мое подростковое увлечение этими книгами предстало теперь не более чем поверхностной интерпретацией превосходной литературы.

За несколько месяцев я перечитал все собрание сочинений. Ни один другой автор не отражал в лучшей степени то, что волновало меня в то время. Снова в его книгах трепетала жизнь – чуть более полная, чуть более манящая, чем реальность, но пропитанная вполне земными проблемами. Я продолжал перечитывать их – год, другой, третий – пока из бурлящей юности постепенно не перешел в состояние именуемое "способный молодой человек". Свершилась очередная переоценка ценностей. Оформились и несколько сузились цели, любовь узаконилась браком, мир оказался слишком незыблемым для того, чтобы стремиться его переворачивать. Куда-то ушел юношеский пыл, унося с собой интерес к питавшей его литературе. И вместе с книгами, которые я открыл для себя в семнадцать лет, вторично уплыла в прошлое вереница индиговых томов с тисненым черными буквами именем автора. Все было так понятно и естественно…

Странности начались тогда, когда я перешел тридцатилетний рубеж. К этому времени я уже давно понял отличие реальной жизни от книжной и не рассматривал книги как альтернативу реальности. Да и ни малейшей необходимости в подобной альтернативе не было. Настоящая жизнь оказалась полна интересных дел и целей. Они были, пожалуй, не так красивы, не так тропически ярки, как те, что влекли меня к себе пятнадцать лет назад. Но они были материальны и вследствие этого значили больше чем прекрасные, но существующие лишь в воображении литературные миры.

Я не охладел к чтению, но уже не восхищался героями и их поступками.

Теперь меня занимали не столько персонажи, сколько их создатели, вернее то, что они хотели сказать своими книгами. Я искал мысли вплетенные в ткань рассказа. Произведения, которые могли похвастаться только лихой интригой и в лучшем случае избитыми истинами представлялись мне не более чем пустышками.

Книги детства и ранней молодости пылились в шкафу. Среди них, вызывая грустную улыбку, стояли синие томики.

Иногда я подумывал о том, чтобы открыть их вновь, заглянуть в ту удивительную дверь, поздороваться с теми, кто жил за ней, пройтись вместе с ними по знакомым тропам. Но каждый раз меня останавливало опасение испортить чудесные воспоминания. Я знал, что пути назад нет. Есть лишь один способ воспринимать книгу так, как будто тебе семнадцать лет – быть семнадцатилетним. И год за годом я не прикасался к синим книгам, храня свои впечатления.

И снова все изменил случай. В какой-то газете промелькнула короткая статья о нем – несколько напыщенная, безликая, напоминающая приукрашенную выдержку из энциклопедии, одна из тех, что пишут к юбилею по заданию редакции, а потом перепечатывают из издания в издание. Каким-то странным образом эта писанина заставила меня открыть одну из его книг, забыв о своих опасениях. Результат оказался потрясающим. Под увлекательным действием, под знакомыми лицами таились мысли – его мысли. Но они, как ничьи походили на мои собственные. Это было мгновенное родство душ, то ни на что не похожее ощущение, которое испытываешь, встречая в книге фразу, точно отражающую твою точку зрения. Есть что-то неуловимо волнующее в том, что, живший столетия назад человек терзался теми же вопросами и приходил к тем же выводам что и ты. Обычно подобное ощущение не задерживается: страница, другая – и действие рвет протянувшуюся сквозь года нить. Здесь же все было иначе. Чем дальше я читал, тем крепче становилось это чувство. Слово цеплялось за слово, мысль вела к очередной мысли. С чем-то я был безоговорочно согласен, кое-что подвергал сомнению, а некоторые соображения вызывали яростное желание спорить. Но ничто, ни одна глава, ни одна страница не оставляла меня равнодушным. Это гораздо больше напоминало беседу, чем привычный процесс чтения. Я не мог отделаться от ощущения, что человек, написавший эти строки, находится где-то рядом и мы говорим, говорим, говорим и никак не можем наговориться.

В очередной раз я перечитал все, что он написал, благо собрание сочинений было полным. Ничего интереснее до этого читать мне не приходилось.

Даже жадное внимание, с которым я зачитывался этими книгами в детстве, несколько бледнело перед этими часами полными обсуждений и споров. Впрочем, прошлое всегда тусклее настоящего. Но пришел момент, когда последний том был закрыт и поставлен на место.