Клайв Стейплз Льюис - Кружной путь, или Блуждания паломника Страница 10

— А, все суета! У меня девиз такой: делай, что хочешь. Сколько голов, столько умов. Я могу вытерпеть все, кроме нетерпимости.

И скрылся из вида.

КНИГА ШЕСТАЯ

К СЕВЕРУ ОТ УЩЕЛЬЯ

Я не стану восхищаться преизбытком, одной добродетели, пока не увижу рядом с нею преизбытка другой, противоположной. Человек велик не тогда, когда стоит на краю, но тогда, когда касается обеих бездн и всего, что лежит между ними.

Паскаль

Высокомерие — одна из простейших защитных реакций.

Ричардо

— По дороге идти незачем, — сказал Виртус. — Надо исследовать вон те скалы.

— Простите, сэр, — сказал Труд. — Я знаю этот край, заходил туда миль на тридцать. Пока что можно идти по дороге.

— Откуда вы знаете? — спросил Виртус.

— Ах, сэр, — отвечал Труд, — я часто пытался перейти Ущелье, особенно в молодые годы.

— Конечно, пойдем по дороге, — сказал Джон.

— А мне представляется, — возразил Виртус, — что перейти можно именно там, на крайнем Севере. В конце концов, переплывем пролив на лодке.

Они пошли по совсем уж безотрадным тропам, через камни и пустоши. Вскоре им стало трудно идти и трудно дышать, и они поняли, что путь их медленно поднимается вверх. Здесь почти ничего не росло — кустик, пучок чахлых трав, а так все мох да камень, и ступали они по камням. Серое небо нависло над ними, птиц не было, а холод стоял такой, что они не могли остановиться, сразу замерзали.

Виртус шел ровным шагом, Труд — тоже, но на почтительном расстоянии, а Джон натер ногу и хромал. Долго думал он, под каким предлогом остановиться и, наконец, сказал просто:

— Друзья мои, идти я больше не могу.

— Ты должен, — сказал Виртус.

— Мы вам поможем, сэр, — сказал Труд. — Не привыкли вы, силы нету.

И они подхватили его под руки, и вели много часов, и к вечеру услышали крики чаек, и Виртус воскликнул:

— Мы у берега!

— Еще далеко, сэр, — сказал Труд. — Чайки залетают от моря миль на тридцать, когда плохая погода.

И они еще долго шли, и серое небо стало черным, и они увидели хижину, и постучались в двери.

Войдя в дом, они увидели трех молодых людей, очень худых и бледных, которые сидели у печки. Потолок был низкий. У одной стены стояла скамья, застланная мешковиной.

— Мы не богаты, — сказал один из бледных людей, — но я управитель, и долг велит мне разделить с вами трапезу.

Звали его Угл.

— Убеждения не позволяют мне повторить слова моего друга, — сказал другой. — Я выше заблуждений, называемых гостеприимством и жалостью.

Его звали Классикус.

— Надеюсь, — сказал третий, — вы бродите по пустынным местам не потому, что заражены романтикой.

Он назывался Гумани.

Джон слишком устал, чтобы ответить, Труд не посмел бы, но Виртус сказал Углу:

— Вы очень добры.

— Я ничуть не добр, — сказал Угл. — Я делаю то, что должен делать. Моя этическая система зиждется на догме, а не на чувстве.

— Прекрасно вас понимаю, — сказал Виртус.

— Неужели вы из наших? — воскликнул Угл. Неужели вы схоласт и богослов?

— Простите, — сказал Виртус, — в таких делах я не разбираюсь, но знаю, что правилу надо следовать, ибо это — правило, а не потому, что мне так угодно.

— Да, вы не из наших, — сказал Угл, — и вы, конечно, погибнете. Языческие добродетели — лишь блестящие пороки. Приступим к трапезе.

И мне приснилось, что бледные люди вынули три банки мясных консервов и шесть галет. Угл поделился с гостями своей порцией. Каждому досталось очень мало, но все же Джон и Труд что-то съели, ибо Виртус и Угл наперебой уступали им свою еду.

— Пища наша проста, — сказал Классикус, — и придется не по вкусу тем, кто изощрил свою чувственность в южных краях. Но оцените совершенство формы. Банки — безупречный куб, галеты — квадрат.

— Надеюсь, — сказал Гумани, — вы заметили, что мы не употребляем старых, романтических приправ.

— Заметили, — скзал Джон.

— Все лучше редиски, — сказал Труд.

— Вы здесь живете, господа? — спросил Виртус.

— Да, — отвечал Гумани. — Мы основали общину. Народу у нас мало, пищи тоже, но когда мы возделаем эту землю, всего будет достаточно, конечно, для умеренных людей.

— Это прекрасно! — сказал Виртус. — Каковы же ваши принципы?

— Вера, гуманизм, классицизм, — сказали хором бледные люди.

— Вера! Значит вы — управители?

— Ни в коей мере! — вскричали Гумани и Классикус.

— Но вы верите в Хозяина?

— Меня эта проблема не занимает, — сказал Классикус.

Я же, — сказал Гумани, — знаю точно, что Хозяин просто миф.

— А я, — сказал Угл, — знаю точно, что Хозяин — истинный факт.

— Как странно! — сказал Виртус. — Не пойму, что же вас объединило.

— Ненависть, — сказал Гумани. — Да будет вам известно, что мы — братья, и отец наш — мистер Умм.

— Я его знаю, — сказал Джон.

— Он был женат дважды, — продолжал Гумани. — Первую его жену звали Мерзилия, вторую — Хладилия. От первого брака родился Сигизмунд, наш сводный брат.

— Я знаю и его, — сказал Джон.

— Мы же, — сказал Гумани, — родились от второго.

— Так мы в родстве! — вскричал Виртус. — Вы, наверное, знаете, что у Хладилии был сын от первого брака. Это я и есть. Мы — сводные братья. Как ни жаль, отца своего я не помню и даже слышал, что его не было.

— Ни слова больше! — сказал Угл. — Вряд ли вы полагаете, что этот предмет нам приятен. К тому же, моя должность велит мне отречься даже от законных родственников.

— Кого же вы все ненавидете? — спросил Джон.

— Учились мы, — сказал Гумани, — у нашего сводного брата, в Гнуснопольском университете, и знаем, что всякий, связавшийся со старым Блазном, навсегда остается рабом его темнокожей дочери.

— А сами вы бывали у лорда Блазна? — спросил Джон.

— Конечно, нет. Мы научились ненавидеть его, наблюдая за тем, как повлияли его песни на других. Ненависть к нему — первое, что нас объединило. Затем мы обнаружили, что, живя в Гнуснополе, неминуемо попадешь в темницу.

— Я и это испытал, — сказал Джон.

— Таким образом, нас объединяет ненависть к Великану, Гнуснополю и Блазну.

— Особенно к Блазну, — уточнил Классикус.

— Я бы сказал иначе, — заметил Угл. — Ненависть к полумерам. Мы ненавидим сентиментальное мнение, что есть хоть что-то хорошее, что-то достойное, хотя бы сносное, по эту сторону Ущелья.

— Вот почему, — сказал Классикус, — мы с Углом и враги, и единомышленники. Я не разделяю его идей о той стороне Ущелья. Но мы согласны в том, что здесь ничего хорошего нет, и не позволим морочить нам голову чувствительной, благодушной чепухой.

— Меня же, — сказал Гумани, — объединяет с Углом иное. Он направляет в единое русло всю эту мистическую чушь — всякие мечтания, пылания, томления и отводит им место на той стороне, очищая от них эту. Тем самым, мы можем создать здесь цивилизацию, основанную на принципах м-ра Трутни и даже на принципах Великана, но без покровов иллюзии. Только так мы будем людьми, а не животными, как хотел бы Великан, и не ангелами-недоносками, как хотел бы Блазн.

— Мистер Джон уснул, — сказал Труд и не ошибся.

— Простите, — сказал Виртус, — мы сегодня долго шли.

И я увидел, как все шестеро легли на мешковину. Было намного холоднее, чем у м-ра Трутни, но никто не мыслил здесь об удобстве, лежали все рядом, и Джон спал лучше, чем в прошлую ночь.

Когда они проснулись, у Джона так болели ноги, что дальше он идти не мог. Труд предложил, что они с Виртусом пойдут дальше, посмотрят, а к вечеру вернутся. Джону было совестно обременять таких бедных людей, но Угл велел ему остаться, объяснив при этом, что гостеприимство — не заслуга, а жалость к несчастным — просто грех, если они основаны на чувстве, но он, как управитель, не отпускает его по обязанности. И я увидел во сне, что Труд и Виртус идут на Север, а Джон остается с бледными братьями.

Днем он побеседовал с Углом.

— Значит, — сказал Джон, — вы верите, что через Ущелье перейти можно?

— Я это знаю, — отвечал Угл. — Если вы разрешите мне отвести вас к некой Матушке, она перенесет вас в мгновение ока.

— Понимаете, — признался Джон, — мне, собственно, нужен не тот край Ущелья, а дивный остров.

— Забудьте о нем поскорее! Это все штуки старого Блазна. Забудьте, иначе я не смогу помочь вам.

— Чем вы мне поможете, если нужен мне только остров?

— Если вы не хотите перебраться через Ущелье, не о чем и говорить. Оставайтесь со своим островом, но знайте, что он — одна из здешних мерзостей. Если вы грешник, то, ради всего святого, будьте и циником.

— Откуда вы знаете, что он мерзок? Если бы не он, я бы не зашел в такую даль.