Алена Дашук - Картофельная яблоня (сборник) Страница 12

Как и та покинутая хозяевами квартира в идущем под снос доме… Почему так врезалась она в непостижимо избирательную мою память?!

Обшарпанный пол в голубых «проталинах». Видно, поленились жильцы выносить мебель, когда красили его в последний раз. Массивные шкафы просто обошли кисточкой. Листки увядшей исчёрканной бумаги. Обломки какой-то рухляди. Засохшей бабочкой трепетала на сквозняке пришпиленная к обоям страничка из «Огонька». С неё улыбалась женщина. Наверно, артистка. Её было жаль. Не актрису даже, а вот эту блёклую картинку. Когда-то её выбрали из десятков других. Вырезали, старались поровней. Аккуратно прикрепляли булавками, боясь испортить… А потом бросили в обречённой квартире. Объяснить причину своего ухода из фирмы, занимавшейся сносом ветхих строений, я тогда не смог. Бред какой-то! Рефлексия.

Воспоминания о погибшей под развалинами картинке были неприятны. Я сосредоточился на поисках транспортных узлов, которые помогли бы продолжить мой бег. Нашёл автобусную остановку. Там, скукожившись на холщёвом мешке, дремала закутанная в чёрный шерстяной платок бабка. При моём появлении она настороженно вскинула голову и плотней утвердилась тощим задом на своей поклаже. Чтобы не будоражить её бдительность, я отошёл подальше. Так мы и конвоировали остановку: я курил поодаль, бабка охраняла мешок. Когда подошёл кургузый «Львiв», я молча помог ей затащить багаж в автобус и мы покатили по расползшемуся слякотью просёлку. За окном плыли смирившиеся с наступлением зимы равнины, рощи, безлюдные, точно после эпидемии чумы, деревни.

Наверно, за слепыми окнами этих изб улыбается со стен не один портрет из «Огонька»…

Автобус чихнул и остановился. Бабка засуетилась, приноравливаясь, ловчее взвалить на себя мешок. Я огляделся. В автобусе, кроме нас, никого. Пришлось снова вступить в контакт со старухиной поклажей. На этот раз бабка была настроена благосклонней. Видно, оценила, что, помогая при посадке, я не умчался в леса, унося с собой её немудрящий скарб.

– Явился-таки. – В выжженных годами глазах старухи сверкнуло. – Давно тебя ждём. – Меня? – удивился я, вглядываясь в исчертившие лицо моей спутницы морщины. – Да я сам по себе, ни к кому. Старуха цепко глянула на меня.

– Ну-ну, ишь, какой пожеванный… Ладно, не моё то дело. Идёшь, значит, надо. А остановиться у меня можешь. Печь протоплю, тепло будет. В других хатах развалилось всё, угоришь ещё.

Пару часов мы шлёпали по чавкающему месиву из воды и глины. Опускались ранние ноябрьские сумерки. Впереди показались тёмные силуэты изб. Ни одно из окон не светилось. Дома были явно необитаемы.

– Мёртвая деревня? – Я поёжился. Догнала-таки меня Пустота.

– Знамо дело, – подтвердила бабка. – Давно уж.

– А вы чего ж не перебираетесь? Страшно, поди, одной.

– Да чего уж пугаться! – отмахнулась она. – Привыкла.

– Трудно же без помощи.

– Ты вот что, – бабка кольнула меня взглядом – я к тебе с расспросами не лезу, а ты меня не агитируй. Вот и поладим. Колодец укажу, остальное твоя забота. Звать-то как?

– Пётр.

– А я Настасья. Вот и ладно, вот и будем знакомы. Дом у Настасьи оказался невзрачным, настоящая избушка на курьих ножках. Он торчал посреди руин и мало чем от них отличался: перекошенный, кровля дыбом, точно шерсть на загривке рассерженного котяры.

– Не рассыплется? – полушутливо, полуиспуганно спросил я, занося ногу над истёртым порогом.

– На мой век хватит, – проворчала бабка, вступая в тёмные сени.

Когда от зияющей кирпичными язвами печи пошёл жар, избушка засопела уютом. Хозяйка возилась с чугунными горшками, готовила вечерять. Я слонялся по комнатушке, не находя себе применения. Никаких пожелтевших фотокарточек, которые так любят деревенские бабульки, в доме не было. В углу перед почерневшей от времени иконой мерцала лампадка. Бабка бухнула на стол закопченный котелок с варёной картошкой и отправила меня в погреб за солениями. Выяснилось, что старушка владеет несколькими бочонками с незамысловатыми яствами: солёными огурцами, грибами, капустой и ещё какими-то дарами природы. Нашлось в хозяйстве и козье молоко, продукт скачущей тут же, в доме, рогатой красотки с почти человеческими глазами.

– Ешь. – Настасья подвинула мне чугунок. – Знатная нынче уродилась. Рассыпчатая. А гостей всё нет… – Старуха взяла горячую картофелину, понежила её в руках, словно это был котёнок.

– Приедут ещё! – ободрил я хозяйку, сам не веря в своё обещание. – В городе родня-то?

Настасья не ответила, нахмурилась.

– Ешь, давай! Пойдём скоро.

– Куда?! – оторопел я, глянув за окно. Сумерки сгустились, силуэты развалюх слились с небом в тёмно-серую кляксу. Настасья вздохнула.

– Куда надо тебе, туда и пойдём. Я уж думала, совсем забыли его, ан нет… – Неожиданно взгляд бабки смягчился. Оказалось, глаза у неё бледно-бирюзовые. Такими бывают выросшие в трущобах, чахлые незабудки. – Да ты не опасайся, уйду я. Не понимаю разве.

Не знаю, что заставило меня обуть вдоволь нахлебавшиеся грязи ботинки и отправиться за старухой. Отчасти любопытство, отчасти уверенность, с которой Настасья говорила о необходимости пути.

Мы долго петляли по зарослям, выбирались на лесные тропинки. Пару раз преодолевали коварные поляны, на поверку оказывающиеся болотами.

– Точно за мной ступай, а то утопнешь, – командовала Настасья, с неожиданной ловкостью перепрыгивая с кочки на кочку. Я промок до нитки. Трясло от холода и необъяснимого возбуждения – точно невиданного зверя преследовал. Моя цель была бежать. И я бежал. Сколько мы отмахали по растворённому в сумерках лесу, сказать не берусь. Я с трудом различал впереди Настасьину спину, когда моя проводница вдруг остановилась.

– Вот он, – глухо сказала старуха.

Сделав ещё несколько шагов, Настасья опустилась на колени. Приникла лбом к накатанной из толстых брёвен стенке колодца. Бабка гладила дрожащими руками шершавую поверхность и что-то тихо нашёптывала. Ни колодезного вала, ни ведра, ни дождевого ската я не заметил. Просто посреди лесной чащи зияет пробитое непонятно когда и кем окно в земные недра.

– И что мне тут делать? – тревожно поинтересовался я.

– Огонь оставлю. Не бойся, зверь сюда не ходит. Как ночь в силу войдёт, так и крикни.

– Чего крикнуть?

– Да хоть ау. Он тебе ответит.

– Кто?! – в голове помутилось.

Стать жертвой причуд спятившей от одиночества старухи?! Приехали!

– Колодец, – терпеливо пояснила Настасья и поднялась.

Прежде чем я успел высказать всё, что думаю о её предприятии, бабка сунула мне в руки плошку с погружённым в жир фитилём. Сама отступила в темноту. Я кинулся следом, но старуха, как в воду канула. Даже шелеста палой листвы под ногами слышно не было. Жарко-алое зёрнышко огонька потянулось, окрепло и подросло. Мгла за пределами освещённого пятачка стала густой и вязкой, как разогретый гудрон. Пометавшись ещё немного, я покорился и приготовился ждать утра. Было жутковато и холодно. Чтобы согреться, я курсировал со своей масляной лампой вокруг колодца. В висках монотонно стучало пушкинское:

…Лишь вихорь черныйНа древо смерти набежитИ мчится прочь, уже тлетворный…

Отвернувшись от обступивших меня стволов, я уставился в колодезный зев. В глубине сверкнуло отражение огня. Я запустил в него веткой. Скучавший в колодце огненный призрак игру поддержал – встрепенулся, побежал оранжевой тёплой рябью. Семенящее по водной глади пламя казалось живым. Какая-никакая, а компания. Я лёг животом на край колодца и окликнул приплясывающую во мгле искру:

– Эй!

И мне ответили…

Этот голос я годами старательно хоронил под мусорными кучами суеты, забрасывал комьями случайных лиц, трамбовал чёрными валунами запоев. И вот, когда мой многолетний труд, вроде бы, начал приносить плоды, он оказался сизифовым. Пробивающиеся ростки клятой памяти вывернули корнями наружу взлелеянное забвение. Выходит, я не похоронил прошлое, я его посеял. И что сейчас взойдёт на моей щедро унавоженной жизни? Боюсь, ничего хорошего. Я попятился…

Острую тоску жены по тому, кого никогда не существовало, я не понимал. Наконец, пройдя девять кругов ада (клиники, подпольные «очень платные» врачи, нахваливаемые подружками знахарки), Людмила заявила:

– Нам надо усыновить ребёнка.

Это не было предложением. Это было решение, взращенное на ускользающих надеждах и обильно политое слезами отчаяния. Я не разделял боль Людмилы, но искренне ей сочувствовал, поэтому согласился.

Кнопке исполнилось четыре. Она была странная.

– Девочка поступила недавно, – рассказывала Кнопкину историю директор детского дома Валентина Георгиевна. – Мать пьющая, родительских прав лишена. Ребёнок крайне запущен, отстаёт в развитии. Не имея педагогического опыта, вам с ней не справиться. Она ещё много чего говорила, но Людмила упёрлась.