Андрей Лазарчук - Любовь и свобода Страница 14

— Ни фига себе. А что тому гаду сделали?

— Психом признали… Ничего, в общем.

— А как его зовут?

— Тебе зачем? Мстить будешь?

— Да это и не месть. Полевая санитария и ассенизация.

— Не надо.

— Говори, говори. Вдруг пригодится.

— Ну… Рев Ко-Мипраш. Знаешь такого?

— Нет. Он из Шахт?

— Шахтинский, да. Сынок какого-то там барыги… поставщика… в общем, у него продовольственный склад. У отца, в смысле. А психа этого, кстати, я в лагере видела…

— Ну и отлично. Покажешь.

— Не хочу я, чтобы у вас были неприятности из-за какой-то крысы.

— Не будет. Работаем чисто… Стой, Порох, стой!

Но Порох уже и сам увидел.

На дороге, подняв руку, стоял тощий голый красный человек. Он пошатывался и, кажется, пытался кричать. По крайней мере, рот его был широко раскрыт.

— Оставайтесь, — сказал Лимон и, подхватив костыль, полез через борт. Чего я Костыля не послал, мельком подумал он. — Ни шагу из машины! — крикнул он, обернувшись.

Почему-то сейчас Лимон со страшной отчётливостью стал замечать всё, что было вокруг: раскрошившийся бетон на обочине, там же лепёшки асфальта; разноцветная галька, совсем мелкая; стрелы придорожника и пучки чёрной колючки, а среди них полосатая змеиная трава и красные стебли усатой пушницы, на которой нет ещё даже цветков, и всё это даже не очень запылённое… а вот на дороге след жжёной резины, кто-то резко тормозил…

Когда Лимон подошёл к человеку шагов на пять, тот вдруг упал. Мгновенно, как будто до этого висел на нитках, а теперь нитки исчезли. Раздался множественный стук, будто упали несколько поленьев.

Лимон от неожиданности отпрыгнул — назад и в сторону. Битую ногу пробило болью, — и боль подавила страх.

Он подошёл вплотную и присел. Упавший лежал в очень неудобной скрюченной позе, на боку, но вниз лицом и забросив на голову вывернутую руку. Кожа была красная, но не как обваренная — то есть набухшая, рыхлая, в пузырях, — а будто иссохшая, стянутая в стрелочки, местами лопнувшая; там сочилась кровь. Ещё страннее были ногти: блестящие и ярко-багрового цвета. Хотя грязь под ногтями была нормальной, чёрной.

Лимон костылём осторожно начал убирать руку с головы, убрал; потом подсунул костыль под плечо лежащего человека и стал его аккуратно приподнимать, орудуя костылём как рычагом; голова наконец шевельнулась, перекатилась и легла виском кверху. Глаза были широко открыты — такие же блестящие и ярко-багровые, как ногти. Из носа и рта текла кровь; собралась уже немаленькая лужица.

Но человек ещё, кажется, был жив. Рёбра его задёргались, и изо рта вдруг выдулся большой кровавый пузырь. Он приподнял голову и увидел Лимона.

— …предупредить… идут, идут… башню. Башню, слышишь? Если понял, кивни…

Лимон ошарашено кивнул.

— …хорошо… теперь беги, время, время…

Человек уронил голову, глаза закатились. А потом он издал протяжный стон, почти вскрик, дёрнулся, вытянулся — и замер. И вот теперь он был совершенно и несомненно мёртвый.

Лимон медленно встал. Он понял, что сейчас заорёт, и заставил себя сжать челюсти. Но остановиться у него уже не было сил, и он пятился, пока не упёрся задницей в холодный трясущийся бампер. Шаря позади себя руками, он добрался до подножки и залез в кабину.

— Ч-что? — спросил Порох.

Лимон посмотрел на него, не понимая. Потом сказал:

— Нужно к башне. Он сказал: предупредить на башне, что идут.

— Кто идёт?

— Не знаю. Может, они там знают. В общем, поехали, поехали!

— К башне? Не в город?

— Ну я же сказал!

— Бензина может не хватить.

— Ну у гвардейцев и попросим. У них точно есть. Быстрей, давай быстрей!

— Да-да, сейчас…

Лимон видел, что Порох весь мокрый, пот катится из-под слипшихся волос и собирается на носу и подбородке, и морда у него уже не просто бледная, а голубовато-серая… и подумал: а я? Провёл рукой по лицу. Рука была мокрой и осталась мокрой. Тогда он вытер лицо рукавом.

Порох только с третьего раза смог тронуться с места, два раза мотор глох. И он проехал, мёртво вцепившись в руль и как-то странно изогнувшись всем телом, совсем рядом с мертвецом, будто тот притягивал машину, а Порох пытался её отвести, но сил не хватало. Как та магнитная скала, подумал Лимон. Это было сто лет назад.

Башня ПБЗ стояла километрах в десяти к югу от города примерно на равном расстоянии от шоссе и от железной дороги на высоком холме со стёсанным красноватым склоном, самом крайнем отроге гряды Гуррахачи: там когда-то брали породу и дробили её в щебёнку, чтобы делать железнодорожную насыпь. Дорога к башне — вернее, к маленькому, из шести домиков и двух гаражей, посёлочку, окружённому колючей проволокой, — была грейдерная, из той же красной щебёнки, и вела от железной дороги — вернее, от технической грунтовки, вечной спутницы железных дорог. Посёлочек располагался на обратном пологом склоне холма, с шоссе невидимый; к самой же башне подъехать было невозможно — дороги от посёлка не было, только узкая извилистая тропа, обозначенная частыми полосатыми вешками; зато были проволочные заграждения, вбитые в землю куски рельс и, по слухам, минные поля…

— Не нравится мне это, — громко сказала сверху Илли.

— Что? — обернулся Лимон.

— Ворота открыты…

Ворота были открыты, и на невысокой деревянной сторожевой вышке — никого. Если вышка, должен быть часовой, ведь так? Но не было часового.

— Порох, давай не очень быстро…

Тот только посмотрел, ничего не сказал.

Ворота приближались. Лимон вдруг представил себе, что вот сейчас машина въедет, и ворота сами собой захлопнутся, и что-то начнётся… Кажется, подобное представилось и Пороху, потому что он спросил:

— Может, здесь развернёмся?

Место было подходящим — ровная площадка. Какие-то штабеля досок на краю…

— Нет, давай внутрь. Въезжай, разворачивайся, тормози, мотор не глуши. Хорошо?

— Не знаю, — сказал Порох. — По-моему, так хуже некуда…

Тем не менее он всё сделал чётко и даже как-то лихачески: развернулся с юзом, подняв пыль, тормознул резко, ручник рванул с хрустом.

— Илли, — сказал Лимон. — Остаёшься в машине, смотришь назад. Порох — смотришь вперёд. Мы с Костылём ищем людей…

— Постучи, — сказал из-за плеча Костыль. — Как-то неловко… хоть и открыто…

Лимон костяшками пальцев постучал в филёнку. Дверь ещё больше отошла от косяка. Донёсся запах жареной — вернее, подгоревшей — рыбы.

— Есть кто-нибудь? — крикнул Лимон и сам удивился, какой у него жалобный голос. — Мы входим, хорошо?

Молчание.

— Ну что, пошли? — сказал Костыль.

— Ага…

Лимон обернулся. С грузовичка на него смотрели Порох и Илли. Он зачем-то помахал им рукой и занёс ногу над порогом. Он знал, что вот сейчас переступает какую-то особую черту, навсегда отрезающую его — и их всех — от того, что было. Ещё можно повернуться и уйти, убежать… смыться. Впрочем, то, что за чертой — оно никуда не денется и всё равно догонит. Просто немного позже.

Он толкнул дверь и вошёл.

Никакой прихожей не было, входишь — и сразу попадаешь на кухню. Правда, здесь, у самой двери, стояла вешалка с какой-то сугубо гражданской одеждой. Справа к стене был приткнут стол, рядом — три стула. Стопка тарелок на столе, скомканное полотенце, фартук упал на пол. На полу — деревенские плетёные коврики из тростника и разноцветных верёвочек. Слева — кухонный стол, электроплита, стиральная машина, шкафчики на стенах, часы. Часы идут. На плите — большая сковорода с рыбой. Лимон подошёл, подержал над сковородой руку. Нет, всё остыло. Прямо напротив входа — высокий холодильник. Слышно, как работает. Значит, плиту выключили, когда уходили… или она с таймером. Точно, с таймером. Видимо, гас свет, потому что на таймере вместо цифр — прочерки.

Рядом с холодильником — дверь в комнаты, занавешена тростниковой, как и коврики, занавеской. При малейшем движении воздуха тростник шуршит. Наверное, такая специальная сторожевая занавеска. Вдруг кто попытается незаметно проникнуть…

Он уже хотел войти туда, как вдруг увидел в углу кошачью кормушку. В ней лежал рыбий хвост. Совсем нетронутый.

Это почему-то испугало сильнее, чем отсутствие людей. Хотя, казалось бы — куда ещё пугаться? Но получалось, что всегда можно больше; это чувство — остывший застойный страх — оно тут же то ли сжималось, то ли утрамбовывалось. В каком-то смысле Лимон сейчас уже ничего не боялся — просто потому, что не мог бояться сильнее, а к тому страху он уже приспособился. Или ему просто так казалось.

И вот сейчас — как-то неприятно ёкнуло внутри…

— Что? — спросил Костыль.

Лимон молча кивнул на кормушку.

— Да, — сказал Костыль. — Заметил. Ушли не в панике, забрали зверя…

Голосом он старался показать уверенность.