Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1 Страница 14

Тут Крамаренко вдруг повернулся и, вглядываясь в угол коридора, пробормотал: – А это еще что такое? Зыбь какая-то… нет, постой, да это же Новиков! И еще кто-то… Смотри, смотри, Андрей – один из шлифовщиков! Вот те на!

Второй, хотя и посмотрел в ту же сторону, ничего не увидел.

– Что с вами, Виктор Викторович?

– Да нет… все в порядке… бывает же. Да-а! Ну, ладно, – буркнул председатель, еще раз глянул в угол и потер лоб, вспоминая ради чего всё начал. – Закончим с вашей лекцией.

Добродушие снова было на лице, а обращение на «вы», обманывало близостью финала, против чего не возражал бы не только слушатель, но, думается и листающий страницы. Однако, наберитесь терпения, их, мучительниц, осталось всего три, а тему, которую взялся прояснять Крамаренко, весьма интересна, в чем тут же убедился и Андрей. Ну и вы присоединяйтесь.

Итак, не заметив ничего подозрительного на лице собеседника, и, само собой, наше отступление, к которому мы еще вернемся, Крамаренко, потерев ладони, продолжал:

– Понимаете, милейший, вся болтовня о переселении душ, упирается в одно любопытное обстоятельство: животное не может, не способно становиться лучше, подниматься. Но и стать хуже, чем есть, не может. А у человека путь наверх, к совершенствованию, предела не имеет. Но и пропасть позади бездонна. Что нашему брату хорошо знакомо, – Виктор Викторович снова щелкнул пальцами, считая их более средством выразительности, нежели осязания. – Жизнь полна примеров, когда человек не просто опускался, а превращался в «нелюдя». И лошадь, к примеру, оставалась для него недосягаемым идеалом. Порой, знакомясь с историей, невольно думаешь, что тварью быть легче, – он вздохнул. – Но есть особенность. Чрезвычайная по важности! Мы только здесь, при жизни способны стать лучше. Приблизиться к правде. Не лгать, не падать. Там, – он указал наверх, – после смерти, душа теряет такую возможность, потому как «приближение» то выражается плотью, ее действиями. Собственно после «яблока Евы», нас всех можно было бы отправить в ад, да попустил создатель нам некоторое время, да, да той самой жизни на земле, чтоб очнулись, прозрели! Но не в коня, видимо, овес… тьфу, овес-то как раз по назначению.

Андрею вдруг показалось, что он присутствовал не здесь, не в коридоре, а на каком-то действе магии слов, жестов и гула, но не от говора и шагов проходивших мимо, и даже не от голоса собеседника, который уже казался ему другим, лишь отдаленно напоминавшем того, прежнего мужчину, а гула и легкости других слов заполнявших сознание молодого человека чем-то новым, неведомым, но принимаемым его сутью и душой.

– Здравствуйте! – Голос вернул его сюда.

Крамаренко раскланялся с видным мужчиной, на большом, выпяченном животе которого, лежал галстук.

– Так вот, личность по ту сторону, – он уже смотрел на молодого человека, – продолжая жить, ощущая полностью себя человеком, с памятью, рассудком – видит истинную цену поступкам, совершенным на земле. Но, не имея воли и власти над утраченной плотью, с ужасом сознает, что упущено главное, ради чего жил ее владелец. Суетился ради ничтожного. Каким пустым вещам придавал значение, а в отходах искал смысл. И начинает страдать, мучиться. Потому как место там отводится соответствующее поступкам. Тысячекратно муки те превосходят ожидаемые. Тысячекратно! Они нестерпимы! Для чего и нужна молитва отсюда. Это не отсебятина, друг мой, а, таково коллективное мнение святых подвижников – от свидетелей первых вселенских соборов до оптинских старцев. Этакое упрощенное понятие ада. Вовсе не котлы с кипящей смолой, как видишь. Что за муки и почему неожидаемые, я поясню, коли не забуду, позже. А здесь, для нашего разговора, с темой значимости, значения произведения, что и связано с ролью литературы для писательской души, необходимо отвлечься. – Он погладил рукой подбородок, встал и прошелся.

– Знаешь, какой вопрос задают священникам чаще всего?

– Какой?

– Можно ли молиться за самоубийц?

– Я слышал, можно.

– Верно. Но интересует нас другое. Есть твердое христианское мнение по другому вопросу: можно ли вообще помочь умершему грешнику? А все мы, напомню, таковы. И состоит оно в следующем: душа не только самоубийц, но и просто умерших, ну, там близких, знакомых, как я уже сказал, безвольна. Ибо воля может управлять только телом, а именно – поступком с материальными последствиями. То есть влиять на развитие мира… и, прежде всего, на себя. Примеры поступков известны: украсть… не обязательно вещь, деньги; ударить человека и необязательно физически, вовлечь его в свои пакостные дела, необязательно уголовные. Но и, напротив, сделать совершенно противоположное – одарить, снизойти, почувствовать боль как свою… короче, протянуть обделённому руку – дать понять, что он такой же, как и ты – че-ло-век! Ведь обделил его сам же! Именно поэтому у него нет того, что есть у тебя. Точнее, что несправедливо считаешь своим. Помнишь? Собственность – есть кража! Но это высшая точка понимания… не каждому дано. Н-н-да. – Он снова щелкнул пальцами. – Так вот, когда же материи нет, всё это становится невозможным, недосягаемым. Тут высшая точка понимания тебе и открывается. Да поздно. «И наполняются неслыханными страданиями нощи твои». Однако помощь даже там, – Крамаренко указал наверх, – личность получить может. Слышишь, может! Но единственным способом: молитвой с земли. Молитвой людей. Такова и есть всуе повторяемая «Сила Слова». Сила молитвы! Таинство. Волшебство. Настоящее! Это тебе не хвалиться общением с духами на всю страну. Молитва, брат! Направленная, скажем…на облегчение мук души там, перемещения «болезной» в другие «обители». То есть, когда насильник «там» попадает к насильникам, а растлитель, в том числе литературный – к таким же по жизни. Согласись, оказаться среди подобных, прожив на земле с нормальными людьми, которых безнаказанно истязал, насиловал, сбивал столку, без ответных действий от них – сущий ад. Ведь там собирают всех по их страстям, наклонностям и порокам. И делают всё это они уже друг с другом! Так вот молитвой живых он может получить то, что упустил здесь. Таково, повторю, мнение церкви. От коей я так же далек, как и ты. – Крамаренко усмехнулся. – Так что, пока Сталина проклинают, гореть ему в аду, а как только поставят свечки…

– ???

– Поставят, поставят! – Крамаренко опять прошелся взад и вперед. – Откуда знаю, спрашиваешь? А я в детстве любил передачу «Хочу всё знать», а не комиксы.

Председатель стоял напротив Андрея, покачиваясь на носках.

– В том и долг, напомню, настоящего верующего – молиться за врагов своих. А он, тиран-то, что ни на есть самый беспощадный враг. Значит, молиться о нем следует больше чем за простого грабителя. Да что там, больше, чем за близких! – Его палец уткнулся в сидящего. – Такой парадокс… н-да, – снова произнес он, – на самом деле вполне понятный. Это тебе не что есть, что пить и во что одеться. Это православие брат, азы! Труд. Подвиг! Так вот, как начнут – так и потянут из адова пламени. Кстати, отдаляя и себя от печки.

– Интересный у нас разговор получается. Прямо урок… в богословской академии, – Андрей был уже серьезен. – Только я не понял, как связано это со значением литературы? – он с интересом смотрел на учителя, хотя то многое, что и раньше брал от знакомого семьи, оставалось вне собственных убеждений.

Виктор Викторович окинул молодого человека пытливым взглядом, и, словно понимая это, уже без энтузиазма произнес:

– Что ж, к нашим баранам… – он присел, подтвердив тем самым обман с близостью финала: – то бишь, к тебе, – и кашлянул. – Ты написал книгу. С момента окончания, заметь, главное – не выхода в свет, а окончания – это твой след на земле. Видимый и вечный. До конца не понятое никем явление, которое будет работать за тебя и после смерти, и чего лишены другие. Нет, конечно след на земле оставляет каждый, в разных формах… хотя иным бы лучше не следить. Хотя бы в детях. Что воспитает, к чему вобьёт уважение, то и получит… там, – он снова кивнул наверх. – Ну и при жизни, само собой. Губить детей, кстати, проще. То есть, человек формирует некие последствия своей деятельности, поступков, влияющие на близкое окружение, с кем общался, жил. Но лишь художник оставляет наследство видимое массам, а не единицам! И влияет уже на мораль масс, а значит на пополнение общества добротой. Ну, или на убавление таковой… Даже думать о таких страшно. Ведь тебе, кроме общедоступного – разума, мысли там, движения, – Крамаренко вдруг хохотнул, будто речь шла о чем-то незначимом, – помнишь… «гнать, держать, смотреть и видеть, дышать, слышать, ненавидеть»? Или головой на уроках вертел? Слова-то, как подобраны – либо сами являют страсти, либо рождают. Прям, бесовщина какая-то! – и снова хохотнул. – Впрочем, отвлекся… так вот, кроме этого тебе… как художнику!., бог дал талант писать, сочинять, снимать. Влиять на судьбы. Впрочем, как и всякому боссу. Но и спрос установил иной. Если твое детище будет трогать сердца, помогать другим подниматься по лестнице к правде, которая есть любовь к человеку и ничего больше, ничего, повторю больше!., значит, и вспоминать тебя будут словом добрым. Века!.. – строки-то останутся на земле-матушке. Продолжат работу! Убивая или очищая. То и будет молитва за тебя. Ну, или проклятие. И какая, если молитва! Не записочка «за здравие»: на-те, прочтите, уж как-нибудь… а я по хозяйству тороплюсь – дел невпроворот. И ведь всерьез думают, что бумажка заменит. Обращение к кому подменяем? И чем?! А у художника во сто крат строже! Он сеятель по призванию. Не приведи бог сеять в творениях жестокосердие, прикрываясь борьбой со злом или лукавить с плотью, приговаривая: «это жизнь». Жизни «вообще» не бывает – она всегда чья-то. Тому и отвечать. Тебе же – за те зерна, что оставил в душе читателя. А может и жала. Вдруг, инфицировал? Как и собственной жизнью, между прочим… бытом, вызывая зависть, принимая успех как желаемый, красуясь и преподнося как образец, себя любимого.