Лев Аскеров - Приговоренные Страница 16

Змея бежала. Рептилии схваток не ищут. Это не в их повадках. Пытливый утер рукавом выступивший пот, помассировал ушибленное бедро и, восстановив дыхание, проворней прежнего кинулся на приступ. Бросок, стон, вырвавшийся из гортани от напряжения сил и… он на скале. А там, он даже выругался, другое препятствие. Похлеще да похищнее. Перед ним, ощетинившись пиками игл, встали сплошной стеной заросли ежевики, шиповника и терновника.

Пытливый глянул вниз. Ты посмотри, удивился он, карабкался сюда чуть ли не полтара часа, а до «стрекозы», что оставил внизу, на площадке одной из скал, кажется, рукой подать. Он еще раз осмотрелся. Нет, другого пути на вершину не было. Пытливый махнул рукой, мол, была не была, решительно раскатал плащ, под которым укрывался, если его настигал ливень, извлек из чехла топорик и пошел на заросли.

И начался штурм. И пошла рукопашная. Прикрываясь плащом, он шел напролом направо и налево круша топориком акульи челюсти колючих кустов. Сколько длилась та рубка Пытливый не помнит. Наверное сто дней и сто ночей. А может больше. Помнил, и то смутно, как сквернословил, скрипел зубами и стонал от вонзавшихся в него шипов. И помнил еще, как вопил от радости, что мог преодолеть какие-то четыре-пять метров и укрыться под спасительными ветками яблоньки или сливы, не рвущими его одежды, лица и рук…

В это урочище, на вершине, он не взобрался — он продрался. Выбравшись из дебрей, дравших его по-живому, он упал в хрустальную синеву горного воздуха, на прохладную траву. И был он похож на призрак, вылезший из дремучих недр памяти. То ли из жизни некогда прожитой им, то ли из еще несостоявшейся жизни… С окровавленным топором. Исполосованный глубокими рваными ранами. В изодранной одежде…

Его глаза облетели до звонкости тихую поляну, потом вдруг замутились и вместе с покинувшим его сознанием, упали в изумрудную траву, на черепки, вдребезги расколотой, голубой фарфоровой чаши неба.

Он не помнил сколько так пролежал. Зато запомнил отчего очнулся. От запаха. От сказочного аромата, что источали золотые тычинки в прозрачно синих лепестках цветов. Он упал в них лицом. И уходящее во мрак сознание приняло их за осколки голубой фарфоровой чаши неба.

То был шафран. Хрупкий, едва мерцающий жизнью, цветок. Он привел его в чувство. В нем, в этом робком создании, таилась могучая, животворная сила.

Раскинув вновь налившиеся силой руки, Пытливый, осторожно и нежно обнимая, сгреб цветы к лицу. От них пахло теплыми мамиными руками. И он крепо-крепко, как совсем маленький, прижался к ним. И дышал ими. И горячо и быстро побежала по жилам его кровь. И отступила саднящая боль.

Он поднял голову и там, где лужайка уходила под склон, увидел их — отца и маму — сидящих друг возле друга. Мама манила его к себе. Он ее хорошо видел. Взгляд ее был улыбчив и невыразимо ласков. Лица отца разглядеть он никак не мог. Он его никогда не видел, хотя тот ему много раз снился. И не однажды по-долгу разговаривал. И всегда что-нибудь да мешало ему разглядеть отца. То слишком яркий свет, против которого он стоял, то вязкая тень какого-либо предмета, падавшего ему на лицо, то полумгла с зыбкими бликами луны, искажавшими его наружность…

Пытливый хорошо понимал почему не может ясно увидеть его. Ведь в семейном альбоме не было ни одной фотографии отца. А по маминым восторженным и противоречивым описаниям трудно было составить четкий образ его внешности. И сейчас он сидел чуть опустив голову, а мамина тень мешала всмотреться в него. Hа этот раз он обязательно увидит отца.

Решительно поднявшись, он быстрым шагом направился к родителям. Hо они никак не отреагировали на этот его порыв. Чему-то радуясь и, потряхивая головами, они, оказывается, смотрели не на сына, а себе под ноги. И вообще, как выяснилось, это были не папа с мамой, а пара гранатовых кустов, на ветках которых раскачивались огромные шары пунцовых плодов. А под ними, в камнях, капризно клокотал, разбрасывая во все стороны серебрянные бубенчики, похожий на расшалившегося ребятенка, родничок. Пытливый спустился к нему.

Струя била высоко, мощно. Он подставил под нее руку и тут же отдернул.

— Черт побери, кипяток! — взвизгнул он, дуя на покрасневшую ладонь.

Горячий ключ за многие годы успел здесь удобно обустроиться. Сделал себе в рябой гранитной породе глубокую овальную вымоину. Дно ее было отшлифовано, словно над ним поработал каменотес. Правда, в двух местах оно имело рваные, как от снаряда в броне, пробоины. По всей видимости, из них тоже били невидимые глазу родники. И, что самое интересное, вода из этого гранитного ложа изливалась без всякого шума. Хотя вытекала широкой лентой прозрачного полотна. Как из ткацкого станка.

Пытливый подошел к краю склона и отшатнулся. Он оказался по-над самой пропастью, куда летела стеклянная лента воды. Потихоньку пятясь, он подошел к гранатникам и сел. С минуту завороженно смотрел на снега близких вершин, а потом долго-долго на шафрановую лужайку, что обрывалась у самой пропасти и была окружена густой стеной ощерившихся иглами зарослей. Пытливый потянулся к надтреснутому от распиравших его рубиновых зерен гранату. Брызнувший на лицо и руки сок разбередил затихшую было боль от полученных им ран. Они вновь загорелись. Защипали. Заныли. Он стал тихо дуть на них. Жало колючих кустарников не оставило на нем живого места. Царапины уже не кровоточили, но горели и пульсировали как нарывы.

Пытливый принялся снимать с себя порванные одежды. До нага раздевшись, он, не раздумывая, нырнул в прозрачный омут источника. Тело вспыхнуло так, будто его обожгло йодом. А потом боль как-то сразу утихла. Пытливый встал на дно. В этой теплой естественной ванне ему было по грудь. Пробоина, что он видел на дне и на которую наступил, обдала его ноги кипятком ледяной воды. Пытливый от неожиданности вскрикнул и стал нежиться на поверхности ванны, изредка переворачиваясь то на спину, то на живот. Усталость, сковывающая его члены, уходила в воду и вместе с нею вытекала в пропасть. Минут через десять ему страсть как захотелось спать. Он выполз на теплую плоскость гранитной ванны и, удобно устроившись на ней, не заметил как погрузился в глубокий сон.

Проснулся он в хорошем настроении. Хотелось петь. И он запел. Hи усталости. Hи боли. Во всех членах воздушная легкость. Каждая клетка приятно возбуждена. Впору взмахни руками и взлетай. Hа теле ни единой царапины. Словно это не его цапали акульи зубы злых кустов. Словно не он, истекая кровью, чтобы не кричать, скрипел зубами. Все зажило. Все исчезло.

«Живая вода… Живая вода…» — жизнерадостно пел он. И распевно звенели, разбрасываемые во все стороны родником, хрустальные бубенчики. И воздух, напоенный ароматом шафрана, светился золотом уходящего дня.

Судя по солнцу, шел пятый час пополудни. И он заторопился. Сегодня ночью прилетала Камея. Они не виделись три месяца. У этих медиков не учеба, а сплошная практика. Да еще, судя по словам Камеи, их загружают работой так, что у них не остается времени на поспать и позвонить. За девяносто дней ее отсутствия он с ней разговаривал пятнадцать раз. Всего пятнадцать раз. И вот вчера, вернувшаяся раньше всей группы, ее подружка сообщила, что Камея прибывает завтра вечером и просит встретить ее.

Она всегда прилетала ночью. И он был уверен, что еще тысячу раз поспеет к ее рейсу. Тем не менее Пытливый спешил. Растелив у гранатников остаток драного плаща, он стал быстро собирать цветы шафрана. Набрал целую гору, а цветов на поляне было еще полным полно. Резонно решив, что всю поляну ему не оборвать, он вызвал «стрекозу». Через некоторое время «стрекоза» уже зависла над ним. Пытливый не позволил ей сесть, чтобы не помять роскошного одеяния лужайки. Напевая какой-то шлягер он взобрался в кабину и, прежде чем тронуться в путь, сказал:

— Запомни, «стрекоза», это место. Запиши себе в память: Урочище Божьей ауры… А теперь поехали.

Состояние эйфории не покидало его, пожалуй, несколько дней. Он чувствовал себя обновленным. Полным сил. Мозг работал легко. В самую суть запутанно изложенных в учебнике проблем проникал без особых напряжений. И все прочитанное накрепко отпечатывалось в памяти. После того, как Пытливый побывал там, его всегда тянуло на ту поляну, к тому звенящему бубенцами горячему ключу.

Сказачное было место. Хотя нет-нет, да манила его к себе то одна, то другая вершины. И он упрямо шел на них. И всегда покорял. Hо лучшего, чем «Урочище Божьей ауры» ему ничего не попадалось. И, когда выдавалось свободное время, он прилетал сюда. Иногда он там прятался ото всех и вся. Чтобы подумать. Разобраться в себе. Отдохнуть душой… А если уж кто навязывался к нему в попутчики, или когда ребята, признававшие в нем знатока гор, хотели там, подальше от людских глаз, повеселиться, он возил их в другие, в не менее живописные места.

3. «Здравствуй, почтенный!»