Свен Карстен - Страна Лимония Страница 16

– Ну, я не зна-аю… – протянула Крыса. – Наверное, поздно уже…

– Женька! На работу – шагом марш!

– Хорошо, дядя Юрочка, – Крыса откинула одеяло и вскочила, нетерпеливо переступая по подушкам голыми ногами. Ну, точно, другая девчонка совсем. От прежней анархистки и борца за свободу-народу остались только черные трусишки на завязочках.

– Серёжа, ты можешь пока посмотреть альбомы, у Юрия Александровича их много. Ведь можно же, дядя Юра?

Дядя Юра деловито доставал отовсюду фотографические принадлежности, навинчивал на фотокамеру какие-то кольца, разматывал провода, включал лампы. Одна лампа была с самодельным абажуром из старого зонтика. Небогато жил Юрий Александрович.

– Смотрите что хотите, молодой человек, – сказал он, укрепляя на стене на гвоздях большое темное покрывало. – Альбомы там, в углу. А лучше – смотрите на вашу подругу. Только не мешайте нам работать своими советами.

Серёга, чтобы не мешать, отошел к стене, сел на пол и оперся спиной. Эти двое – Женька и дядя Юра – не нуждались ни в нем, ни в его советах. Они вообще ни в чем не нуждались. Они работали. Деревенские работают – картошку копают, городские – голыми фотографируются.

Было это так: Женька, освещенная зонтиком, стояла на фоне темного полотна, и даже не стояла, а постоянно двигалась, поворачивалась, изгибалась, как будто перетекая из одной двухсекундной позы в другую, каждая – чуднее предыдущей. При этом Женька неотрывно смотрела на дядю Юру, а точнее сказать – на его фотокамеру, взгляд Женьки был блудливым, улыбка летучей и дразнящей. Женька то обнимала себя за плечи, то ладонями подбирала волосы вверх, то заводила руки за спину и слегка приседала, то расставляла ноги пошире и наклонялась вперед, придерживая грудки кончиками пальцев. В каждом плавном движении была нарочитая лень и показуха, как у кошки, нежащейся на теплой печи.

Юрий Александрович, соблюдая от Женьки дистанцию метра в два, тоже находился весь в движении, тоже приседал, становился на одно колено, выпрямлялся и поднимал камеру над головой, а один раз даже с кряхтением лег на пол. Смотрел он при этом не на Женьку, как можно было бы ожидать, и как точно делал бы на его месте Серёга, а только на свою фотокамеру – маленькое зеркальце на ней тоже показывало Женьку, только была она там какого-то странного цвета. Каждые две секунды Юрий Александрович нажимал кнопку на камере, отчего та пыхала ярким светом, щелкала и жужжала, потом дядя Юра командовал Женьке: "Делай!" – и Женька перетекала в следующую позу. Как-то она сама, без подсказок, соображала что именно надо "делать" – повернуться попой, поджать левую ногу или даже приспустить трусы. Душа Серёге подсказывала, что девчонки такие штучки с рождения знают, не иначе.

Тут дядя Юра бросил Женьке тельняшку-рябчик. Женька надела рябчик – и исчезла! Вместо томной кошки явился бравый моряк и защитник морских рубежей отечества! К нему прилагались: выправка-осанка, орлиный взгляд и твердая дисциплина. Даже имя изменилось: не Женька, и не Крыса, а – матрос Женькин. "Женькин, делай!" – командовал Юрий Александрович, и Женькин делал – брал под козырек, равнялся на лево, притоптывал пятками и натягивал тельняшку снизу так, что сверху вылезал и дразнился один из кукишей. Юрий Александрович нажимал кнопку, лампа вспыхивала, как маяк на море, камера жужжала лебедкой, капитан басил в мегафон: "Женькин, делай!", а Женькин был уже и рад стараться – натягивал воображаемый канат, карабкался по вантам, сияя голыми ногами, мыл палубу веревочной шваброй, а под конец даже станцевал "Яблочко".

Серёга только поражался увиденному. Кажется, он даже сидел с открытым ртом, как дурак. Иногда Крыса бросала на него беглый внимательный взгляд, усмехалась довольно и еще поддавала жару, так что дядя Юра не успевал жать на кнопку, а пластмассовый ящик под столом не успевал выплевывать готовые цветные фотографии. Наконец, все притомились, а в ящике кончилась бумага.

От такого театра спать всем совершенно расхотелось. Дядя Юра заварил себе и всем желающим чай с мятой и принес из кухни хлеб и варенье, Женька забралась с ногами на стул, натянула майку-рябчик на колени, и принялась лопать варенье и заедать его хлебом, ну и Серёгу тоже позвали. Юрий Александрович придирчиво рассматривал фотографии, большую часть бросал под стол как неудавшиеся, некоторые же прятал в альбом.

– Женька, Женька, – приговаривал он. – Тебе не анархисткой, тебе артисткой надо быть. В тебе, чертовке, талант сценический пропадает. А ты жизнь на чёрти что растрачиваешь.

– Я не растрачиваю, – отвечала Женька с набитым ртом. – Я борюсь. Против демократии и за свободу народу.

– Причем тут демократия… – вздыхал Юрий Александрович. – Что ты в демократии понимаешь!

– Я что надо понимаю, вы не думайте! В Америке была демократия – стал кризис и депрессия. У нас пытались собезьянничать – стало хуже, чем было. Нацболы пришли. Разве это правильно, когда важные решения принимают путем демократических опросов прохожих на улицах?!

– Неправильно, конечно, но при чем тут демократия?!

– Так это же она и есть.

– Нет.

– Не спорьте, дядя Юрочка, вы отстали от жизни, как все эльтеры. Народ должен быть свободен. Ведь это же ужас какой-то, когда Лимонов давно уже помер, а все еще указы подписывает!

– Ерунда, это Шойга подписывает.

– Но от имени Эдьки Лимонова!

– Это традиция такая. И чтобы с большевиками не ссориться. Не один черт, кто подписывает?!

– Не один. И это не традиция, а тирания. А будущее – за анархией. Анархия – мать свободы.

– Порядка.

– И порядка тоже. При анархии никто никого не угнетает. Потому, что если будешь угнетать – тебе сразу люлей навешают.

– Кто?

– Анархисты, кто же еще.

– И чем же тогда анархия от тирании отличается?

– Тем, что не тирания! Что вы придираетесь всё, дядя Юра?! Вы еще скажите, что против зла и угнетения не надо бороться!

– Не надо, – сказал дядя Юра.

Крыса фыркнула, едва не подавившись хлебом с вареньем.

– Не надо, – повторил дядя Юра. – Добро не борется со злом. Это, наоборот, зло борется с добром. Извечная борьба Зла с Добром.

– Козла с бобром, – язвительно сказала Крыса. – Бобр добр, козёл – зёл.

Серёга вспомнил, что знавал одного соседского козла. Тот, действительно, был неприятным, мстительным животным. Бобров же Серёга видел только на картинках в учебнике биологии. Были ли они добрыми, Серёга не знал. Наверное, были, раз Крыса так говорит.

– Добро не борется со Злом, – развивал тему дядя Юра. – Добро просто есть. Как корова, как трава. Ни на кого не нападает, растет себе под солнцем и радуется жизни. А Злу это ненавистно. Потому что, Зло завидует Добру, оно так не может – жизни радоваться. И Зло стремится Добро извести. Как волк корову. Или как сапоги траву.

Серёга подумал о своих резиновых сапогах. Разве они злые?!

– У Аркадия Аверченко, – говорил дальше дядя Юра, – есть замечательный рассказ под названием "Трава, примятая сапогом". Сто лет уже этому рассказу. Смысл его в том, что растет трава, зеленая и мягкая, но вот пришли сапоги, а в сапогах – большевики, и растоптали траву, вмяли ее в землю. Думают – победили. Но большевики уйдут, и трава снова поднимется, снова зазеленеет. Уже и большевики вместе с сапогами будут убиты и сгниют в земле, а трава будет расти и зеленеть. Она победит, а не сапоги. Не сразу, но победит. Без борьбы, без выстрелов. Большевики не вечны, трава и добро вечны. Они останутся, а большевики уйдут.

– Да-а… – протянула Крыса. – Уйдут они, как же! Когда верблюд и рак станцуют краковяк.

– Тверская улица, кудахчет курица, когда ж уйдут большевики, – пропел вполголоса дядя Юра. – Да, сто лет прошло, а они все еще здесь. Что ж, татары триста лет правили. А ведь ушли же.

– Или их заставили, все-таки?

– Заставили, – согласился дядя Юра. – Но не войной. Не убийствами, и не мечами с копьями. Все это было, конечно. Но татары ушли добром. Не были разбиты, сами ушли. Ихний хан потом недолго прожил, свои же татары его через годик зарезали. Зло уничтожает себя само.

– Вот так вот прямо само и уничтожает?! Вот так вот прямо – взяли и сами ушли?!

– Уничтожает, так или иначе. Волк задерет одну корову из стада – и придет ему конец от мужицкого ружья. Ел бы кроликов, как положено – был бы жив.

– А кроликов бедных есть – это не зло?!

– Это не зло. Это порядок такой. Будет есть слишком много – кролики кончатся, и волк зиму не переживет. Сам себя накажет.

– Лучше я его сама накажу, из ружья. Пока он всех кроликов не съел.

– Ну и получится, что ты на стороне зла, на стороне ружей и сапогов. Ты этого хочешь?

– Я хочу, чтобы народ был свободен, и кролики тоже. И я не на стороне зла.

– Если ты борешься – вашими анархическими бомбами и кастетами – то ты на стороне зла. Если не борешься, а живешь и жизни радуешься, то – на стороне добра.