Юрий Леляков - Битва во времени Страница 16

И даже опомниться им не дали — перемены начались сразу же. Назавтра в интернате не появились не только Гинд Янар, но и Флаариа, сменённый уже третьим по счёту директором по фамилии Бигарз. Остальные учителя, впрочем, остались прежними — однако новый директор немедленно стал и распоряжаться по-новому. Компьютер отобрали и куда-то увезли, от библиотеки вообще мало что осталось и доступ в неё был затруднён до крайности, прежнюю форму одежды учеников лишь чудом удалось отстоять благодаря аллергии Ратоны — а вскоре было объявлено, что министерство образования разрешило телесные наказания даже в интернатах для одарённых, и солдаты охраны стали врываться в спальню в любое время дня и ночи в поисках «нарушений внутреннего распорядка», за которые можно их применить — ни разу не найдя, однако, реального повода… А затем на возобновившиеся седьмые уроки — стали приходить попеременно два монаха в грубых, будто рогожных рясах и головных уборах, странно напоминающих форменные офицерские. Причём, чтобы монахи не видели обнажённых тел учеников, в классе был установлен деревянный барьер примерно на уровне шеи сидящего человека — а затем и парты были переделаны, чтобы учеников можно было запирать, как в капканах. И однажды — едва не забыли запертыми на всю ночь… Правда, монахов оскорбляло и то, что ученика нельзя было заставить встать в любой момент урока — но не сами же ученики это придумали. И вот так — приходилось узнавать новое положение дел там, снаружи…

…Итак, хотя большая часть Каймира оставалась в составе региона Уиртэклэдия с её традиционной версией культа Вагрира — меньшая, переполненная конгломератом пришлого населения со всей Лоруаны, которое здесь особенно преобладало числом над коренным, стала частью Элбинии, руководимой некой «церковью святейшей веры Великого Элбэ» во главе с уже 22-м патриархом по имени Дробис Грэбот (чьё имя, кстати… вызвало в памяти Джантара — некую скандально известную на религиозной почве личность по имени Дурбиси Гирботи! Возможно — о нём и шла речь?)… А 22-м — потому, что… сам «Святой Канон Элбэ», оказывается, был обретён ещё 525 лет назад — так что удивительно, как до сих пор об этой секте никто не знал! А впрочем, похоже, и не секте — нации?..

Ведь откуда-то вдруг взялись и литературная норма, и правописание особого лоруанского диалекта, ставшего отныне элбинским языком, который надлежало освоить и самим учителям — пока же они продолжали преподавать историю и культуру неведомой прежде нации на обычном лоруанском, порой сами путаясь в совершенно незнакомом предмете. Но куда им было деваться — если интернат неожиданно оказался на территории этой новой, так внезапно обретшей свою полутысячелетнюю историю и свою автономию, нации? И снова — связывавшая всех тайна не позволяла пытаться объяснять учителям, сколь это вообще похоже на бред. Ведь на самом Каймире ни о какой подобной нации (да ещё коренной, сформировавшейся здесь же) за все эти полтысячелетия никто точно не слышал….

…Два месяца пролетели в этом бреду. Тупо, механически запоминалась история полудикой пиратской шайки, грабившей торговые суда, а теперь вдруг ставшей предтечей элбинского войска — и ещё каких-то благочестивых общинников, отдававших в это «доблестное» войско своих сыновей; отшельников, принимавших муки за отказ поклоняться чужим идолам; беглых каторжников, ставших вдруг кроткими постниками при виде явления какой-то «стрелы небесной»; и прочих, мало похожих одна на другую, групп местного и пришлого населения, якобы осознавших себя впоследствии единой элбинской сектой-нацией — но странно, что как раз о нвеклало-дмугильцах в этой связи будто нигде не упоминалось, да и сам Алаофско-Горский монастырь становился уже неким «окраинным» центром, центром «в изгнании», подлинным центром этой веры, оказывается, издревле был Гаталаяри… Преподавание же самой религии — монахи начали не с сотворения и устройства мира, как ожидая Джантар, а почему-то с моральных поучений — и какой дикой и ужасной оказалась эта мораль в сравнении даже со многим, что пришлось изучать прежде…

Множеством всевозможных притч о страшных карах едва ли не за любые естественные человеческие желания, стремления и даже вопросы — в человеке словно убивалась уверенность в себе, своих силах, возможности что-то понять своим умом — и как правило, на примерах детей и молодёжи, а из уст карающих взрослых изрекалась «высшая истина», суть которой сводилась к тому, что нельзя желать больше, чем имеешь, и хотеть знать больше, чем «положено». Поражала и абсурдность сюжетов — кто бы ни сунул провод в розетку, или лишь «вошёл тайком в спальню родителей», или даже, «найдя на поле битвы отдельное мужское достоинство, что там лежало, понёс его домой» (попробуй пойми!) — всех их непременно поражал гром… И такие постоянные напоминания о грехах человека и его слабости перед какой-то таинственной мощью, которую в любом случае надлежало считать мощью Создателя и слепо ей покоряться — чередовались с напоминаниями, что за связь с нечистой силой человек несёт ответственность сам и только сам, но и не предлагалось никаких критериев, как отличить одни явления от других — более того, всякое сомнение в благости и праведности любой таинственной сущности, явившейся человеку по любому поводу, уже было равнозначно святотатству. Напоминалось о необходимости быть кротким и благочестивым, покорно принимать любые удары судьбы, откуда бы ни исходили, отвращаться от всевозможных «излишеств» и «утех» этой жизни как чего-то низкого и греховного, но о том — во имя чего, каких таких «высших благ» и «высших радостей», что представляли собой они, обещанные человеку за отказ от всего «низшего» — не следовало даже задумываться, ведь подобный вопрос был опять-таки признаком ограниченности ума… То есть — человеку попросту надлежало без рассуждений быть благодарным непонятно кому за то, что тот якобы осудил его на унылое безрадостное существование, и сам любит не больше, чем игрушку, которую, если надоест, можно, сломать и выбросить. Нельзя было иметь вовсе никаких стремлений, желаний, планов, надежд — пусть даже потаённых, для одного себя, и в этом случае они неминуемо содержали греховные соблазны — как впрочем, и едва ли не всё личное, всё, что составляло саму человеческую индивидуальность, фактическая потеря которой, «очищение» от самого себя, провозглашалась единственно возможной, высшей и конечной целью, любые же другие пути восхождения к совершенству решительно отвергались как ложные и уводящие душу по пути всё тех же «соблазнов» к какой-то катастрофе. Особо провозглашалась покорность всякому, даже самому ничтожному начальству в плотном, телесном мире — от самого же начальства и покорности кому бы то ни было ожидать не следовало, и вообще все претензии человек должен был предъявлять лишь к себе, не ожидая ниоткуда ни помощи, ни понимания, ни сочувствия… В общем же и целом выхода у человеческой души по этой вере вовсе не оставалось — либо пустота и унылость лишений в этой жизни, и в награду — пустота же духовной деградации и потери всех личных духовных накоплений в какой-то иной; либо жизнь, пусть праведная, по законам и представлениям этого мира, но впоследствии — леденящий душу ужас кары в иной жизни за неотречение от благ этой… И совершенно непонятно оставалось: кого человек должен любить и почитать, кому и за что быть благодарным — если он, безысходно мучимый чувством виновности и греховности в чём угодно и страхом кары за это, по сути оказывался никем не понятой жертвой, игрушкой равно враждебных сил? То есть это была снова «тайная мудрость» тех, прежних учителей — но уже будто возведённая в превосходную степень. И снова не было понятно, что и сколь всерьёз принимали тут сами монахи — властные, самоуверенные, то и дело раздражавшиеся недостаточным почтением лично к себе, но притом ещё и будто окружённые каким-то барьером — как если бы сама их вера в «идеалы» греховности и ничтожности человека ограждала их незримой стеной, или они действительно находились под защитой неких сил, враждебных всему человеческому… И вскоре — в чём Джантар не сразу признался и себе — он снова стал ощущать то прежнее беспокойство и неуверенность, когда казалось, что за ним едва ли не буквально неусыпно наблюдают иррациональные силы, готовые предъявить — вопреки всякой человеческой логике — обвинения в любых, самых невинных здесь, в мире людей, мыслях и действиях. Например — хотя бы в ясновидении, оставшемся единственной, и то односторонней и лишь эпизодической, связью с семьями их всех после того, как был отобран компьютер… Ведь даже посещать их родственникам почему-то не разрешалось — а тут, оказывается, и надо было никого и ничего не любить в этом мире, быть безразличным ко всему и всем, чтобы ни в чём не отступить от такой веры!..

…А снаружи, за стенами интерната, действительно происходило странное. Правда, у каждого дома как будто всё было в порядке — но другое не могло не тревожить. Так, однажды он снова увидел на улицах Тисаюма подростков-лоруанцев в длинных, ниже колен, рубашках-рясах, да ещё с лоскутными мешками вместо ученических сумок; в другой раз — какие-то взрослые на виду у всех вырвали из рук подростка в такой же одежде привычную ранее сумку прямо на улице; а ещё впоследствии — в школе, явно под надзором взрослых, кого-то привязывали к перилам лестничной клетки — и там же целая ученическая группа занималась в школьной мастерской странным делом, наспех вырезая грубые дыры в каких-то одинаковых предметах, затем примеряя их как обувь… В положении детей в Лоруане — по крайней мере, Элбинии — снова что-то изменилось явно не в лучшую сторону…