Вероника Рот - Дивергент Страница 17

— Не беспокойся о Питере, — говорит Уилл. — Его, в конце концов, побьет Эдвард, который изучал рукопашный бой с тех пор, как нам исполнилось по десять лет. Для развлечения.

— Хорошо, — говорит Кристина. Она переводит взгляд на часы. — Я думаю, что мы опаздываем ужин. — Хочешь, чтобы мы остались здесь, Трис?

Я мотаю головой.

— Со мной все в порядке.

Кристина и Уилл встают, но Ал машет им вперед. От него приятно пахнет: чем-то сладким и свежим, похожим на шалфей и лимонную траву. Когда он мечется и ворочается ночью, я улавливаю отзвук этого запаха и знаю, что его мучают кошмары.

— Я просто хотел сказать, что ты пропустила объявление Эрика. Мы идем на практику завтра… к забору, чтобы узнать о работе Бесстрашных, — говорит он. — Мы должны быть в поезде в восемь пятнадцать.

— Хорошо, — говорю я. — Спасибо.

— И не обращай внимания на Кристину. Твое лицо выгляди не так уж плохо. — Он слегка улыбается. — Я хочу сказать, что оно выглядит хорошо. Оно всегда выглядит хорошо. Я имею в виду… ты выглядишь храброй. Бесстрашной. — Его глаза избегают моих, и он чешет затылок. Кажется, тишина заполняет все пространство между нами.

Это все, конечно, мило… то, что он сказал, но все его действия, похоже, говорят громче его слов. Надеюсь, я ошибаюсь.

Ал не должен мне нравиться, мне никто не должен нравиться — это слабость.

Я растягиваю рот в улыбке настолько, насколько позволяют мне мои израненные щеки, надеясь, что это разрядит обстановку.

— Надо дать тебе отдохнуть, — произносит Ал. Он встает, чтобы уйти, но я успеваю схватить его за запястье.

— Ал, ты в порядке? — говорю я. Он молча смотрит на меня, и я добавляю: — В смысле, становится легче?

— Ох… — Он пожимает плечами. — Немного.

Он высвобождает свою руку и запихивает ее в карман. Вопрос, должно быть, смутил его, так как я никогда раньше не видела его таким покрасневшим.

Если бы я проводила ночи, рыдая в подушку, я бы тоже была слегка смущена. По крайней мере, когда я плачу, я знаю, как это скрыть.

— Я проиграл Дрю. После твоего поединка с Питером. — Он смотрит на меня. — После нескольких ударов я упал и не поднимался. Даже тогда, когда должен был. Я полагаю… Я полагаю, после того, как я побил Уилла, если я проиграю всем остальным, то не буду последним в рейтинге, но при этом никогда и никому больше не буду причинять боль.

— Это действительно то, чего ты хочешь?

Он смотрит вниз.

— Я просто не могу сделать это. Наверное, это значит, что я трус.

— Ты не трус из-за того, что просто не хочешь причинять людям боль, — говорю я, потому что знаю, что это правильные слова, даже если я не уверена в них. На мгновение мы оба смотрим друг на друга. Возможно, я хотела сказать именно это. Если он трус, то не потому, что не наслаждается причиненной болью. А потому, что отказывается действовать.

Он кидает на меня полный боли взгляд и говорит:

— Думаешь, наши семьи навестят нас? Они говорят, что семьи перешедших никогда не приходят в День Посещений.

— Не знаю, — отвечаю я.

— Я все думаю, хорошо или плохо будет, если они придут.

— Мне кажется, плохо.

Он кивает.

— Да, это слишком трудно.

Он еще раз кивает, как будто подтверждая сказанное, и уходит.

Меньше чем через неделю инициированные в Отречении будут в состоянии посетить свои семьи впервые после Церемонии Выбора. Они пойдут домой, сядут в гостиной и смогут впервые пообщаться со своими родителями как взрослые.

Я всегда ждала этого дня. Я всегда думала о том, что скажу матери и отцу, когда мне будет позволено задавать вопросы за обеденным столом.

Меньше чем через неделю, инициированные, рожденные в Бесстрашии, найдут свои семьи в Яме или в застекленном здании, возвышающемся над остальными строениями, и будут делать то, что делают Бесстрашные, когда они воссоединяются. Не удивлюсь, если они по очереди кидают ножи в головы друг друга.

А перешедшие инициированные смогут снова увидеть своих простивших их родителей. Подозреваю, что моих среди них не будет. Не после слез моего отца из-за случившегося на церемонии. Не после того, как оба их ребенка бросили их.

Может, если бы я рассказала им, что я Дивергент, что я запуталась в своем выборе, они бы поняли. Может, они бы помогли мне разобраться в том, что такое быть Дивергент, в том, что это значит и почему это опасно.

Но я не доверю им эту тайну, так что, я никогда этого не узнаю. Я стискиваю зубы, поскольку глаза начинают слезиться. Я сыта этим по горло. Я сыта по горло слезами и слабостью. Но я не могу ничего сделать, чтобы прекратить их. Кажется, я начинаю дремать, а возможно и нет. Тем не менее, позже этой ночью я выскальзываю из комнаты и возвращаюсь в общую спальню. Хуже того, что из-за Питера я попала в больницу, было бы только остаться там из-за него на всю ночь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Следующим утром я не слышу сигнала подъема, шарканья ног и разговоров, пока остальные посвященные собираются. Я просыпаюсь, когда Кристина трясет меня за плечо одной рукой и похлопывает по щеке другой.

Она уже одета в черную куртку, под горло застегнутую на молнию. Если у нее и остался синяк после вчерашней драки, из-за ее темной кожи его сложно рассмотреть.

— Пошли, — говорит она. — Встаем и в атаку.

Мне снилось, что Питер привязал меня к стулу и пытает, спрашивая, не Дивергент ли я. Я ответила, что нет, и он бил меня, пока я не сказала правду. Я проснулась с мокрыми щеками.

Я хочу что-нибудь сказать, но в состоянии лишь застонать. Мое тело болит так сильно, что невозможно дышать. Не помогает и то, что ночные рыдания сделали мои глаза опухшими.

Кристина протягивает мне руку. На часах восемь утра. В восемь пятнадцать нам велели быть на путях.

— Я сбегаю и принесу что-нибудь на завтрак. А ты просто… собирайся. Похоже, это займет некоторое время, — говорит она.

Я ворчу. Стараясь не сгибаться в талии, я нащупываю в прикроватном ящике чистую рубашку. К счастью, чтобы насладиться моими усилиями, Питера рядом нет.

С уходом Кристины спальня оказывается пустой. Я расстегиваю рубашку и рассматриваю свой бок, покрытый синяками. На секунду цвета завораживают меня: ярко-зеленый, темно-синий и коричневый.

Я переодеваюсь так быстро, как только могу, и оставляю волосы распущенными, я не могу поднять руку, чтобы завязать их сзади. Я смотрю на свое отражение в маленьком зеркале на задней стенке и вижу незнакомку.

Она такая же светловолосая, как и я, у нее такое же узкое лицо, но на этом сходство заканчивается. У меня нет черных глаз, растрескавшейся губы и кровоподтека на подбородке. Я не бледна, словно простыня. Она никак не может быть мной, невзирая на то, что движется тогда же, когда и я.

К тому времени, когда Кристина возвращается, держа в обеих руках по маффину, я сижу на кровати, глядя на свои незашнурованные кроссовки. Чтобы завязать их, мне нужно нагнуться. Когда я нагнусь, будет больно. Но Кристина просто передает мне маффин и приседает передо мной, чтобы завязать шнурки.

Благодарность зарождается в моей груди, теплая и немного мучительная. Наверное, в каждом есть немного от Отречения, даже если они не знают об этом.

Во всех, кроме Питера.

— Спасибо, — благодарю я.

— Ну, мы бы так и не убрались отсюда вовремя, если бы тебе пришлось завязывать их самой. Давай уже. Ты же можешь идти и есть одновременно?

Мы быстро шагаем по Яме. Я кусаю маффин со вкусом банана и орехов. Моя мама когда-то пекла типа таких для афракционеров, но я никогда их не пробовала. В тот момент я была уже слишком взрослая, чтобы меня баловали.

Я не обращаю внимания на то, как что-то сжимается у меня в животе каждый раз, когда я думаю о матери, и я наполовину иду, наполовину бегу за Кристиной, которая забывает, что ее ноги длиннее моих.

Мы поднимаемся из Ямы к застекленному зданию и бежим к выходу. Каждый шаг отдается болью в ребрах, но я не замечаю этого. Мы добираемся до путей тогда же, когда прибывает поезд, сопровождаемый ревущим гудком.

— Почему так долго? — спрашивает Уилл, стараясь перекричать оглушительный звук.

— Коротконожка тут за ночь резко постарела, — говорит Кристина.

— Ой, заткнись.

Это только наполовину шутка.

Четыре стоит перед группой так близко к рельсам, что, если бы он двинулся вперед хотя бы на дюйм, поезд прихватил бы его нос с собой. Он отступает назад, позволяя другим прыгнуть первыми.

Уилл забирается в поезд с некоторым трудом, приземляясь сначала на живот, а затем подтягивая ноги. Четыре хватается за поручень на боку вагона и с легкостью втягивает себя, будто ему не приходится иметь дело с шестью футами. Я бегу рядом с поездом, дрожа, а затем стискиваю зубы и хватаюсь за поручень. Это будет больно. Ал хватает меня под руки и легко втягивает в вагон. Боль простреливает бок, но это длится лишь секунду.