Кристофер Фаулер - Бесноватые Страница 18

— Мариса, пошли, это странно и глупо.

— Он выйдет.

— Нет, не выйдет.

— Выйдет. Смотри. Он только что включил свет.

И тут Эмма поняла. Она поняла, что Мариса уже это делала. Они совершали часть тайного ритуала. Она посмотрела в хитрые глаза Марисы и увидела в них кое-что новое — ожидание, которого не видела раньше.

— Ты его знаешь, — сказала она растерянно. — Он ведь и правда врач, да?

— Конечно, я его знаю. Он женат, но ее сегодня нет дома, потому что сегодня четверг. На кону стоят большие бабки, — Мариса не могла оторвать взгляда от балкона. — Он проверяет, все ли чисто.

Через несколько секунд он снова появился на бетонной площадке и стоял, не двигаясь, спокойно глядя вниз на нее. Тогда Эмма поняла, что они любовники, — Мариса и этот волосатый человек, и когда она осознала это, какая-то доверительная часть их дружбы была уже разрушена навсегда.

— Я поднимаюсь.

— Не будь шлюхой, Мариса. Он может быть маньяком.

— Он просто мужчина. Его зовут Джон. Он был врачом моей матери, — Она заправила волосы под капюшон и направилась к металлизированной двери, которая была оставлена открытой специально для нее.

Эмма медлила в переулке, не в состоянии уйти и ненавидя себя за то, что стоит там. Она слышала, как Марисины туфли постукивают по цементным ступенькам — четкий звук говорил о том, что она поднимается. Она взглянула на балкон и услышала, как мягко щелкнули щеколды в квартире. После этого дверь закрылась, а свет уже не включали.

— Как ты можешь? — закричала она в залитую дождем темноту. — Сегодня же День святого Валентина! Как ты можешь?

Открытка выпала из его пакета и теперь лежала в канаве, блестя под грязной водой. Она аккуратно выудила ее и заглянула внутрь. «С любовью, Джон». Буквы размыло. Это могло быть написано кому угодно.

— …Ты ведь говорила, что это должна быть настоящая любовь. Мы же обе так думали.

Эмма стояла в глубокой тени одна. Всю ночь дождь падал на землю серебряными стрелами, и они проникали прямо в ее сердце.

Где они сорвались

СКОТТ МИЛЛЕР: ЮНЫЕ ГОДЫ

Для двадцатидвухлетнего человека Скотт Миллер был неестественно опрятен. В его спальне не валялась разбросанная одежда, и даже под кроватью не было пыли. Он регулярно отмывал свою зубную щетку от присохших остатков пасты и вытирал стеклянную полочку под зеркалом в ванной, чтобы на ней не было пятен. В том, что у него образовались такие привычки, не было особой заслуги родителей; скорее напротив, стремление сына к совершенству их смутно беспокоило. Его книги и компакт-диски были расставлены в соответствии с непостижимыми правилами, словно в голове у него существовал некий личный реестр, которому надлежало неукоснительно следовать.

В детстве его страшили любые отклонения от привычного распорядка. Когда школьные приятели отправлялись в походы, он всегда находил причину остаться дома. Он был не из тех людей, что созданы для приключений. Обязательства, налагаемые поддержанием порядка, представлялись ему более значимыми, чем радости, приносимые неведомыми переменами. С виду он был всем доволен, но в разговорах постоянно был начеку и никогда не допускал родителей до своего внутреннего «я».

Стремление сына прятать свою истинную натуру было особенно заметно отцу Скотта. Он подозревал мальчика в самых обычных вещах — может, у него были проблемы с наркотиками или с ранней сексуальностью? Но Скотт вел себя абсолютно нормально. У него не возникало желания напиваться, глотать таблетки или вступать в беспорядочные половые связи. Не увлекался он ни политическими платформами каких-нибудь партий, ни религиями. В своих взглядах он никогда не занимал крайних позиций. Он был более чем нормальным, слишком нормальным, разве что у него никогда не было близких друзей. Никто не соответствовал тем высоким требованиям, которые установил для себя Скотт. Не то чтобы он считал себя каким-то особенным, нет. А ведь он таковым являлся.

Скотт работал статистиком в одной крупной страховой компании в Холборне, где подсчитывал уровень риска транспортных фирм и анализировал степень безопасности операций. Если судить по тому, что он никогда не высказывал претензий, работа вроде ему нравилась. Жил он по-прежнему там же, в захудалой родительской квартире в грязном и небезопасном местечке округа Льюишем. У матери были не в порядке нервы, и она редко выходила из дома. Отец работал в фирме, занимавшейся канцтоварами, дела шли хуже и хуже, и с каждым годом он зарабатывал все меньше. Несмотря на безденежье, семья держалась и, как говорил отец, «у них всегда было, что поставить на стол», хотя помимо этого не было почти ничего.

Родители Скотта выглядели старше своего настоящего возраста, и впоследствии, когда окружающие обратили на них внимание, стали стариться еще быстрее. Отсутствие достатка измотало и обескровило их. Они были слишком запуганы и слишком устали, чтобы маленькие радости жизни могли принести им удовольствие. Они любили своего сына, о чем не преминули сообщить прессе. Но Скотт беспокоил их. Именно поэтому, еще когда он учился в школе, все трое предпочитали вести себя так, словно все прекрасно, хотя на самом деле ничего особо прекрасного не было. О многом не говорили вслух: есть семьи, проблемы которых просто незаметны со стороны.

СКОТТ МИЛЛЕР: УПРАЖНЕНИЕ В СТРАДАНИИ

Выходя в обеденный перерыв на улицу, чтобы купить себе сэндвич, Скотт предается мыслям о насилии. Ярость овладевает им до такой степени, что он с огромным трудом сдерживается, платя деньги вызывающе наглой девушке, которая запихивает сэндвич в пакет и швыряет перед ним на прилавок. Его оскорбляют беспардонные манеры девушки, и он представляет, как, зажав ей рот рукой, он разрывает на ней полосатую блузку, кусает до крови плечи, сдергивает с нее трусики и вонзается в ее естество до тех пор, пока она не превращается в неузнаваемый кусок мяса.

Повсюду он видит грубость, отклонение от нормы, апатию, от которой бросает в дрожь. Он приходит к выводу, что Англия полна отвратительных типов, что Лондон — вместилище самых ужасных преступников. Поведение почти каждого, с кем ему приходится общаться, он находит вульгарным, инфантильным, грубым, недостойным, идиотским и жалким. Ему хочется убить всех.

Он видит, как по городу растекаются деньги, обычно они проходят через руки тех, кто слишком глуп, чтобы обратить на них внимание, или слишком жаден, чтобы подумать о тех, у кого их нет. Он смотрит на вульгарные белые длинные лимузины, извергающие из своего чрева размахивающих бутылками «белых воротничков», безликих наркодилеров, пробирающихся по липким замусоренным тротуарам Тоттенхэм-Корт-Роуд, девиц, одетых, как шлюхи, и орущих в метро, — будто только так и можно общаться. Летом у города словно расходятся швы — насилие просто осязаемо, люди в открытую занимаются сексом, по всем закоулкам кишит криминал — и никто ничего с этим не делает. Даже полиция смеется и закрывает на все глаза. Нет, ему обещали какой-то другой мир.

Дома, у себя в спальне, Скотт смотрит старый черно-белый фильм, одну из отцовских пленок, и не может представить себе место, которое видит на экране. Там замечательная девушка-блондинка в мини-юбке идет по Кенсиштон-Хай-стрит, свободной от автомобилей и почти безлюдной, как будто всех смыло волной. Улицы чисты и нарядны, и даже девушка-продавщица в магазине вежлива, и говорит так красиво и внятно, что ушам своим не веришь. Это так необычно и странно — Скотту милее мир, которого он никогда не видел, мир до эпохи массовых миграций, глобального потепления и кормов в пакетиках, который теперь остался лишь на устаревающих и необратимо портящихся видеопленках с фильмами из коллекции его отца.

Скотт худой и высокий, слегка сутулый, — это часто случается с людьми, которые вежливо прислушиваются к низкорослым собеседникам. У него коротко подстриженные белокурые волосы, высокий лоб и тонкий крючковатый нос; внешность, которая, по его мнению, указывает на принадлежность к истинно английскому типу, начавшему исчезать после войны, когда изменился рацион питания.

Жизнь, которую ведет Скотт, гнетет его, превращая его в парадоксальное существо — ангела, заглатываемого тьмой. Он видит себя последним бастионом благопристойности, не в ханжеском, ограниченном представлении доморощенных консерваторов, но в образе достойного мужчины, который открывает дверь перед девушкой, улыбается, говорит: «Доброе утро» и терпеливо выслушивает рассказы окружающих о неприятностях. Он устает принуждать себя к терпимости. Он знает, что не может снизить планку ни на секунду. Каждый уходящий день приближает город к наступлению хаоса, и приближает самого Скотта к распаду. Он — бомба с тикающим часовым механизмом, пистолет, снятый с предохранителя. Скотт осознает временной лимит, отпущенный его рациональному «я». Он понимает, в чем изначальная суть столичного мегаполиса, — человек может оставить след в массе людей, но лишь для того, чтобы увидеть, как отметина затянется и исчезнет за один день, стертая шаркающей толпой.