София Кульбицкая - Каникулы совести Страница 18

Напоследок хочется заявить (ибо ИБР не так уж редко вербует своих агентов в рядах учащейся молодёжи), что я никогда ничего не предпринимал против Бессмертного Лидера и ничего не имею против его бессмертия. Даже наоборот. Кострецкий прав — в моём возрасте я уже и сам кажусь кое-кому бессмертным, и мне весьма приятно иметь, так сказать, товарища по несчастью. Исходя из вышесказанного, я делаю вывод, что мне — по крайней мере, в ближайшем будущем — ничего неприятного не грозит. Во всяком случае, я на это надеюсь. Ну вот, пожалуй, и всё. Спасибо за внимание. Все свободны.

(Студенты захлопывают ноуты, с шумом поднимаются из-за столов — и, весело галдя и пихая друг друга локтями, гурьбой идут на лестницу курить и пить пиво. То есть… о чём это я, какое пиво, какое курить, старый дурак снова всё перепутал. Это было моё время, моя юность. Боже мой, какая ностальгия).

5

Удивительно, как быстро сживаешься с парадоксальной мыслью, что ты не кто-нибудь там, а Важная Птица, — и начинаешь получать от этого удовольствие. На Дачу мы ехали маленькой уютной компанией: ваш покорный слуга, Игорь Кострецкий и два симпатичных и любезных…. телохранителя (назовём их так). Место мне отвели безопаснейшее из возможных — в самой серёдке просторного, прохладного, пропахшего дорогими духами салона. Судя по тому, что справа и слева от меня уселось по ибээровцу, меня оберегали от меня же самого.

— Обожаю большие тачки, — с мальчишеской гордостью признался министр, устраиваясь сзади.

И верно, она была большая не то слово — настоящий микробус. Управляла им очень величественная дама, которую мне, впрочем, удалось увидеть лишь мельком: Кострецкий, поиграв хорошеньким, в стразах, пультом, надёжно отделил кабину от салона переливчатой голографической «шторой». За что ему и спасибо. Никогда, никогда мне не привыкнуть к этим современным веб-доскам, — как, наверное, и к нынешней манере госслужащих неумеренно и подчас вульгарно пользоваться парфюмом и декоративной косметикой.

Охрана моя, впрочем, была подкрашена с отменным вкусом. Украдкой косясь на них, я знай усмехался про себя, думая о том, что в прежние времена — эдак полвека назад, — увидев таких рядом, пожалуй, забеспокоился бы за свою мужскую честь. Впрочем, в ту пору я таких, конечно, нипочём бы не встретил. Вместо этого, вероятно, по бокам от меня уселись бы смурные неразговорчивые парни, пригрозили бы мне номерными револьверами, а то, чего доброго, и завязали глаза, — кто их знает, понятия не имею, как это было тогда, в юности меня почему-то не приглашали на правительственные дачи.

Впрочем, эти милашки, хотите верьте, хотите нет, знали своё дело на отлично. Пользуясь пусть и более щадящими, но не менее действенными методами, они не давали мне понять, по какой дороге мы едем, ничуть не хуже своих гипотетических предшественников. Стоило нам выбраться за пределы Четвёртой Окружной, как они тут же умело завязали… нет, не глаза мне, но светскую беседу со мной, поддерживать которую мне, человеку старому и неотёсанному, стоило немалых хлопот.

Помнится, разговор зашёл о музыке. Тот, что справа — смазливый, в перламутровой гамме, — испросил милостивое разрешение босса на участие в дискуссии, после чего принялся доискиваться, «как мне», мол, последний альбом Ди-Анны. (Так и выразился: «Как вам?..» Ох уж мне этот молодёжный сленг.)

Я, старый пенёк, замялся с ответом. Вообще-то я не очень жалую современную попсу. Больше люблю классику или, на худой конец, ненавязчивый русский рок времён моей молодости. Но аудио иногда включаю — нельзя же совсем отставать от жизни. И, соответственно, время от времени слышу эту гнусавую свистульку Ди, которую сейчас где только не крутят. Что и немудрено, учитывая, что она, как говорят — сержант ИБР. Может быть, именно потому я поначалу слегка брезговал ею. Плюс туповатые текстовки и довольно вульгарные мотивчики её сладеньких песенок. Ни одну из них она обычно не успевала довести до конца — эфирное время, как известно, очень дорого, и ведущий врывался со своей счастливой бредятиной в самый разгар необязательного куплета. Но однажды он то ли заснул, то ли что, в общем, песня не прервалась, как обычно, а свободно текла всё дальше и дальше, — и я, наконец, услышал то, что таилось в её финале, ну просто ах. Истоптанная тропинка простенькой мелодии, которую я привык считать надёжнее заламинированного шоссе, оказывается, с каждым шагом утончалась, становилась всё неприметнее, зарастала буйной зеленью звуков, — чтобы, наконец, окончательно потеряться в диких джазовых джунглях, сквозь которые счастливый, ошарашенный, завороженный слушатель с наслаждением продирался добрых три минуты, не меньше.

Я был потрясен. Впервые понял я, зачем люди, у которых есть аудио, тратят бешеные деньги на покупку лицензионных файлов. В общем, альбом я и вправду скачал, чтобы иногда, под настроение, слушать в ванной. И как только об этом пронюхали ибээровцы?!

Покуда я кряхтел да мямлил, подыскивая такие выражения, чтобы и мысль моя была ясна и современно звучало (не хотелось ударить носом в грязь перед этими натасканными, изощрёнными словоблудами!), мимо пронеслось несколько верстовых столбов с яркими огоньками на табло. Прочесть их я, естественно, не успел, — а дальше уже можно было расслабиться, я понял это из того, что меня, наконец, перестали смущать продвинутыми разговорами об искусстве, зато левый, золотисто-бежевый, подбадривающе подмигнул — и обратил мое внимание на красоту заоконных видов.

Те и впрямь были весьма впечатляющи. Сейчас, например, мы ехали меж двумя плотными рядами могучих голубых елей — как на подбор, высоких, махровых и разлапистых. Мощно и торжественно, как раз в моем вкусе. Я с досадой подумал о том, как наслаждался бы сейчас дивным пейзажем, если бы очутился здесь не в качестве эдакого заложника вежливости, а по своей воле (впрочем, по своей воле я бы сюда нипочем не попал!), если б не зундел сзади над ухом Игорь Кострецкий, с присущим ему тончайшим юмором и знанием дела излагая историю происхождения этой редкостной рощи, однородной по составу, то есть сплошь состоящей из одного-единственного растения — генетически модифицированной скороростки, высаженной здесь не далее как десять лет назад исключительно в видах строительства Правительственной Дачи. На этом месте я, уж извините, отключился. Впал в транс, как говорят в моем кругу, а попросту — задумался, ушел глубоко в себя, потеряв нить повествования — и даже не заботясь о том, чтобы в нужных местах кивать головой и угукать, изображая вежливую заинтересованность.

Льщу себя надеждой, что мои собеседники великодушно простили мне это за возрастом и тем, что я — порождение иного режима. Что поделаешь — в те печальные времена, когда я постигал жизнь, этикет не входил, как ныне, базовым предметом в программу средней школы.

О чём же я думал?.. Да всё о том же. Сознавая, какая мне выпала незаслуженно великая честь, я всё же ловил себя на том, что, будь у меня возможность, с удовольствием рванул бы из уютного авто прямо на ходу. Казалось бы, ну чего бояться в моём-то возрасте? — а мне, однако ж, было весьма и весьма не по себе. И дело тут было вовсе не в пугающем и грозном образе хозяина Дачи, богоподобного властителя — в конце концов, я застал ещё (и прекрасно помнил!) то дивное время, когда Саша Г. был всего-навсего полукомедийной, средней руки телезвездой, жрущей ложками поганки и радостно причмокивающей в камеру.

Нет, куда сильнее нервировал меня реальный Александр Гнездозор, Гнездозор-человек.

Конечно, довольно трудно, да и неэтично давать людям какие-либо заочные характеристики. Но, говоря откровенно, он всегда казался мне личностью довольно мутной. Не знаю, как объяснить… Вроде бы он хорошо и умно рассуждал, грамотно строил фразы — и вообще производил впечатление серьёзного и надёжного политика, что вроде бы подтверждалось и на деле. Но я всякий раз не мог отделаться от ощущения, что он, как бы это сказать… не до конца отдаётся происходящему, что большая часть его осьминожьего сознания неспешно шевелит щупальцами где-то в тёмных, недоступных простому человеческому восприятию глубинах, — и, в общем, в каком-то смысле он просто ИЗОБРАЖАЕТ президента, бессмертного лидера, себя самого. Не знаю, чем порождалось это чувство, но было оно крайне неприятным — до того неприятным, что в конце концов я попросту перестал смотреть новости и на том успокоился. Но теперь нельзя было нажать на кнопку «выкл» — и я, несмотря на разгар июля, знобко поёживался, думая о предстоящей встрече.

Игорь Кострецкий — при всём, что я знал о нём — казался мне куда симпатичнее. Вот он-то был рационален до мозга костей — и этой рациональности хотелось довериться. Я скажу сейчас, наверное, странную вещь: реши он даже казнить меня, мне было бы, пожалуй, куда легче принять смерть именно от его руки, чем от кого-нибудь из своих знакомых или коллег. По крайней мере я бы сознавал в последний момент, что кончина моя не случайна, чем-то обоснована — и полезна для государства. Вообще я всё больше чувствовал к Игорю слегка парадоксальную приязнь (она почти не умалялась даже его нескончаемой, праздной трескотнёй, утомившей меня уже чуть не до головной боли). Уже за одно его великолепное чувство юмора я готов был простить ему страшный террор и тысячи за милую душу погубленных жизней.