Дмитрий Карманов - Я всемогущий Страница 19

Я мгновенно покрылся потом — то ли от влажной жары, то ли от страха. Мучительно захотелось проснуться.

Сделав шаг вперёд на деревянных ногах, я покачнулся. Немедленно закружилась голова, и я схватился рукой за нары, чтобы не упасть. Кто-то громко спросил меня, перекрывая общий гул:

— Здоров?

— Вроде здоров, — сказал я. — Голова закружилась с непривычки.

— Бывает. Звать тебя как?

Я рассмотрел спрашивающего. Высокий светловолосый мужчина в тренировочных штанах, по виду — прибалт. Несколько нескладный, но держащий себя уверенно. Лица ближайших людей также были повёрнуты ко мне, остальные в камере не обратили на меня внимания.

— Звать Платон. — Кажется, я начинал немного привыкать к тому, что заменяло здесь воздух, и осторожно делал первые глотки.

— Это погоняло?

— Нет, это имя.

— Ну, с таким именем погоняла и не надо, — светловолосый позволил себе улыбнуться. Я немного расслабился.

— Лёха зовёт! Новенького! — кричали откуда-то спереди.

— Ну, иди, — светловолосый кивнул мне. — Лёха у нас смотрящий.

Я протиснулся вперёд, к окошку, забранному решёткой и толстыми полосками металла. Здесь неожиданно было немного просторней и оказалось проще дышать. Хотя, возможно, я начал привыкать к здешнему воздуху.

На лавках перед небольшим столом сидели трое с серьёзными, жёсткими лицами. Один из них, мощный мужчина средних лет, выделяющийся красным лицом и пронзительным взглядом, начал разговор:

— Звать тебя как? — Голос его был негромким, ровным и завораживающе спокойным.

— Платон, — ответил я. И добавил: — Это имя.

— Понятно, — краснолицый кивнул. — Я в хате смотрящий. Звать Алексеем, можно просто Лёха. Ты откуда к нам, Платон?

Я замешкался, не понимая, что он имеет в виду.

— С какой хаты тебя перевели? — всё так же спокойно уточнил Лёха, видя моё замешательство.

— Ни с какой. Меня только сегодня забрали.

— С воли, значит. Первоход? Статья какая?

— Да, с воли. Статью не помню.

Все трое переглянулись. Голос подал сидящий дальше всех от меня, немолодой худощавый мужчина с сединой в волосах, по виду — якут:

— Статью нельзя не помнить. Это главный вопрос на тюрьме. От него здесь многое зависит.

Я напряг память. Да, Кропотов называл статью. Вот только тогда я был в таком состоянии, что информацию воспринимал с трудом. Оставалось надеяться только на свою способность хорошо запоминать цифры.

— Кажется, двести пятая. Часть третья.

Лёха удивлённо поднял брови:

— Что ты такого сделал? Самолёт взорвал, что ли?

— Нет, я здесь ни при чём.

Лёха немного помолчал, будто ожидая, не добавлю ли я чего-нибудь. Потом сказал:

— Ладно, про делюгу свою потом расскажешь. — Он метнул взгляд на третьего из сидящих за столом. Взгляд что-то выражал, но его значения я не понял. — Если захочешь, конечно.

Я переступил с ноги на ногу. Пока что разговор был спокойным, ничего того, чем пугали художественные фильмы о суровых тюремных нравах, я ещё не заметил.

— Значит так, Платон, — смотрящий, судя по всему, закончил расспрашивать и стал рассказывать сам. — Заехал ты на знаменитый централ «Кресты», в хату тридцать девять, на «спец», так что тебе, можно сказать, повезло. Беспредела у нас нет, живём по воровским законам. По вопросам обращайся ко мне, Васе, — он показал на якута, — или к Чёрному, — он кивнул в сторону третьего, темноволосого мужчины средних лет с голым торсом, сплошь покрытым татуировками. — Если будет чё серьёзное, можно выйти и на воров на тюрьме. Ночью работает дорога, по ней есть маза отписать в другие хаты или запустить поисковую по централу, подельников найти или знакомых. — Лёха вопросительно посмотрел на меня, я промолчал, и он продолжил: — В хате собирается общее, если получишь передачу, то часть надо выделить в общак. Кормимся семьями, присмотрись к людям, может, кто тебя возьмёт. Петухов, обиженных у нас нет, тубиков и спидовых тоже. За речью, за тем, что делаешь — следи, за всё есть спрос. Конфликты, если чё, разбираются здесь, у решки. Пальм, видишь, на всех не хватает, спать будешь там, — он указал на место на нарах посередине, — по очереди, по времени договаривайся. Всё понятно?

— Не всё, — честно признался я. — Но, надеюсь, что разберусь.

Лёха одобрительно кивнул.

Разобраться в тюремных порядках оказалось проще, чем привыкнуть к ним. В тесной узкой комнате, под яркой лампой, светящей круглосуточно, обитали полтора десятка человек. По населённости это было похоже на общий вагон, в котором вдруг решили собраться сразу все пассажиры поезда. При этом они наглухо закупорили все окна и двери и начали в этом вагоне курить, есть, пить, спать и испражняться. Для полноты картины перегоны между станциями должны исчисляться месяцами.

Многолетняя въевшаяся грязь, кое-где заклеенная вырезками из журналов, покрывала стены и потолок помещения. По обеим сторонам в два этажа стояли железные нары, причём мест на них было гораздо меньше, чем арестантов в камере, поэтому спать приходилось по очереди. Но гораздо хуже было то, что не хватало места даже просто присесть — иногда людям приходилось стоять часами на одном месте, попеременно перенося вес с одной ноги на другую. Над нарами и между ними тянулись верёвки с сохнущим бельём. Потрёпанный чугунный унитаз у двери служил местом постоянного паломничества обитателей камеры. Справлять естественные надобности полагалось лишь в то время, когда никто не ел, а самодельные занавески скрывали малоприятные подробности от окружающих. Минимальные гигиенические потребности обеспечивал ржавый краник с водой.

В противоположном конце камеры под потолком висел телевизор. Там, рядом с окном, дающим немного воздуха, можно было хоть как-то дышать. Именно поэтому наиболее привилегированные заключённые обитали в окрестностях окна, а по мере приближения к двери статус сокамерников падал. Рядом с унитазом жили так называемые «черти» или «чушки», опустившиеся и совсем не следившие за гигиеной зэки.

Самым неприятным оказалось то, что в камере не было деления на ночь и день — гвалт, яркий свет, постоянные перемещения людей — всё это происходило круглые сутки. Сначала я надеялся, что ночью все уснут и можно будет хоть немного отдохнуть от нескончаемой удушливой карусели, однако общий сон был невозможен чисто физически — мест не хватало даже для сидения.

Человек ко многому привыкает. Однако я не мог себе представить, как нужно измениться, чтобы привыкнуть к такому существованию. Меня ставило в тупик то, что остальные обитатели камеры чувствовали себя в подобных условиях как рыбы в воде. Они оживлённо беседовали друг с другом, улыбались, шутили. Конфликтов, споров и ссор заметно не было. Матерных слов я тоже почти не слышал, хотя раньше мне казалось, что тюрьма должна была ими изобиловать. Тем не менее заключённые были на удивление корректны друг с другом.

Каждая прожитая минута давалась с усилием. Посчитать же, сколько времени прошло с моего прибытия в камеру, я не мог — часы мне так и не вернули, а телевизор был настроен на круглосуточный музыкальный канал. Маясь от неопределённости, я чуть не пропустил момент, когда через отверстие во входной двери стали раздавать пищу. К моему удивлению, большинство обитателей камеры эту процедуру проигнорировали, но некоторые потянулись за тарелками. Здраво рассудив, что без еды я не протяну, я тоже достал казённую миску и подставил под черпак разносчика пищи. В итоге я оказался обладателем порции мутной жижи киселеобразной консистенции и куска коричневого хлеба.

Запах похлёбки вызвал у меня рвотные позывы. Откашлявшись и вытерев выступившие из глаз слёзы, я отставил тарелку в сторону и стал исследовать хлеб. Уже через минуту я выяснил, что странный коричневый цвет был не единственным его отличием от привычных батонов из булочной. Тяжёлая клейкая масса тюремного хлеба, казалось, в принципе не могла быть разжёвана — она прилипала к зубам и категорически отказывалась проходить в пищевод. Тем не менее, я героически пытался съесть доставшийся мне кусок. Перспектива умереть от голода меня не радовала.

Мою неравную борьбу с тюремной едой заметил тот самый прибалт, заговоривший со мной первым из сокамерников.

— Что, браток, не лезет пайка внутрь? — доброжелательно спросил он.

Я кивнул. Прибалт потянулся за мешком и вытащил четвертушку булки обычного хлеба. Рядом лёг полиэтиленовый пакет с салом.

— Угощайся.

Я в нерешительности замер. Как поступить и при этом не нарушить тюремные обычаи — я не знал. Уловив мои колебания, прибалт усмехнулся:

— Да не дрейфь ты. Для честного арестанта в западло не помочь другому честному арестанту. Ешь давай. Будет тебе дачка — и ты со мной поделишься.

Подвоха не было. Мы с Виталием — так звали моего светловолосого сокамерника — позавтракали его припасами. Попутно он посвятил меня в некоторые из тюремных правил и объяснил значение уже слышанных мною слов местного жаргона. Обретение в камере пусть не товарища, но хотя бы собеседника, стало для меня единственной положительной новостью за последние сутки.