Майк Гелприн - Пи*арас Страница 2

– Поняла. Я не собираюсь воровать.

– От вас, пидарасов, жди чего угодно.

До обеда Рита выгребла из спален тонну грязищи, спустила в пневматический мусоропровод, расправилась с кладбищем пыли и принялась за мойку полов. Старуха, устав, видимо, ведьмачить, несколько подобрела. Уставившись Рите в зад, бормотала себе под нос что-то благостное и пару раз даже хихикнула.

Рита не вслушивалась. Двенадцать часов работы – это двадцать четыре монеты. Хватит, чтобы купить нехитрой еды на завтра, пару чулок и пачку сигарет. Алекс страдает без курева.

Рита на секунду замерла. Алекс ушёл, и пора бы к этому привыкнуть. Она знала, что он уйдёт, не думала лишь, что так рано, через полгода после того, как сошлись. На секунду Рита представила, что это означает – «ушёл», и каково ему сейчас. Наверняка придётся ложиться под какую-нибудь гниду, чтобы доказать лояльность. А скорее, уже пришлось. Рита стиснула зубы от боли и гнева. Алекс был слабаком и истериком, она понимала это, но всё равно жила с ним – с кем-то же надо жить. По крайней мере, не с похотливой сучкой-натуралкой, любительницей промежностей и влагалищ.

– Эй, пидорша.

Рита разогнула спину, обернулась. Старуха, оскалившись вставной челюстью, пристально разглядывала её.

– Полижешь мне? Дам сорок монет.

Рита вздрогнула, её едва не вывернуло прямо на пол.

– Спасибо, нет.

– Моя-то уж десять лет как померла, – будто оправдываясь, забормотала старуха. – Я уж и забыла, как это бывает.

– Это бывает отвратительно, – жёстко сказала Рита. – С теми, с кем бывает. Почему бы вам не пригласить натуралку?

Старуха не ответила, но Рита прекрасно знала и без неё. Услуги натуралки обойдутся монет в пятьсот, а с учётом специфики клиентки, наверное, и дороже. Эта сволочь лучше задавится, чем расстанется с такой суммой.

– Ты красивая, – с сожалением прошамкала старуха. – Я когда-то тоже была красивой.

Врёшь, ведьма, отчаянно думала Рита, с ненавистью надраивая пол. Врёшь. Никогда ты не была красивой, никогда. Всю жизнь оставалась безобразной уродливой дрянью. Что на лицо, что внутри.

– Зина…

– Да, милый.

– Тебе надо вернуться.

Ян говорил эти слова не в первый и не в десятый раз. Вернуться. Обе матери ждут, обе целеустремлённые, успешные. И потом, у Зины были однополые контакты. До него. Бессмысленные и бестолковые, из любопытства. И – даже не разочаровавшие, а оставившие равнодушной, словно ресторанный танец с незнакомой разовой партнёршей. Так или иначе, Зина может вернуться. Найти себе подругу, получить разрешение на рождение дочери, а то и двух. Их заботливо выходят в инкубаторе, а не заберут в интернат для детей с плохой наследственностью, как случилось с их первенцем, которого Ян и разглядеть-то толком не успел.

– Я останусь с тобой, милый.

Ян вздохнул, поднялся. Сколько они ещё так протянут? Год? Два года? Три? Иногда Яну хотелось проклясть любовь, которая несмотря ни на что не желала, упорно не желала умирать. Не будь любви, Зина могла бы…

Он не додумал. Не будь любви, он бы давно наложил на себя руки. Зина – всё, что у него есть. Всё, что заставляет изо дня в день корёжиться, надрывая жилы и душу, дёргаясь от унижения и от поганого, прилипшего к нему, к ним всем, слова «пидарас».

Когда-то натуралы были в меньшинстве. В школе учили, что это привело к бесконтрольному увеличению рождаемости, затем к перенаселённости и, в результате, к насилию и войнам. Потом, однако, природа стала брать своё, а натуралы рождаться чаще и чаще. Их стало больше. Ещё больше. Ещё. Потом их стало большинство.

Мир изменился. Согласно учебникам – кардинально и к лучшему. Хапнув власть, натуралы не повторили ошибок предшественников-пидарасов. Вся и всяческая толерантность к отклонениям была объявлена проблемой номер один. С отклонениями стали бороться, больных насильственно лечить, а при невозможности вылечить – уничтожать. И лишь через много лет неизлечимые получили послабление – когда выяснилось, что пидарасов вполне рентабельно использовать на неквалифицированных тяжёлых работах, а особой опасности для общества они уже не представляют.

Рита разложила на столе скудный ужин. Четверть хлеба, вялый огурец в трещинах, головка лука, пара яиц. Ей хватит, и ещё столько же останется назавтра. Чай есть, правда, без сахара, зато имеется сто грамм застарелой карамели.

Нужно найти человека, устало думала Рита, надкусывая огурец. Я не выдержу, не сдюжу одна. Не сумею.

Можно, конечно, вернуться. Превозмочь отвращение, брезгливость и ненависть. Найти сладкую мамочку, лучше с м-наклонностями, тогда, по крайней мере, не придётся активничать в постели.

Только дело ведь не в этом. Подавить себя и терпеть ежедневные изнасилования она сумеет. Физически. А вот как жить с осознанием, что ты – шлюха.

Рита смахнула со стола крошки, поднялась. Ей двадцать восемь, стройная, голубоглазая, привлекательная. Пускай она огрубела, пускай нищета и каждодневные унижения покорёжили её, потёрли, обабили. Пускай цена ей две монеты в час, примитивные автоматы и роботы обходятся дороже. Но…

Она ещё способна чувствовать. Способна поддержать, утешить, не дать свалиться за край, наконец. Взять хотя бы Яна, застенчивого, двужильного, тянущего на горбу свою Зину, анемичную безжизненную куклу. Отбить его, увести.

Рита тяжело вздохнула. Она уже забыла, как это – отбивать, да и, по сути, никогда не знала. Забыла нормальные человеческие слова, они заменились на другие, мерзотные и гадостные, те, которыми изъяснялись эти свиньи, натуралы.

«Отлижешь мне, пидорша? Отдрючишь меня? Отполируешь?».

– Суки, самодовольные развратные стервы, – навязчиво бранилась вслух Рита. – Прошмандовки, гадины.

Она набросила на плечи кацавейку, старую, ветхую, с чужого плеча. Натянула рукавицы на распухшие, изуродованные грязной работой руки. Окинула взглядом убогое неприбранное жилище. Стол, две табуретки, застеленный дырявой тряпкой топчан. Кривой комод в углу, раковина, рукомойник. Занозистые бревенчатые стены с заткнутыми паклей прорехами. Затянутый полиэтиленом оконный проём. Другой, забитый фанерой. Тусклая, едва светящаяся лампочка под потолком. Удивительно, что она ещё есть, что в резервацию ещё подают электричество.

Рита двинулась к входной двери, со скрипом отворила, ступила на рассохшееся крыльцо. Дождь встретил водяной оплеухой, усовестился, ослабился, забарабанил по бесформенному дряхлому капюшону. Резервация засыпала, редкие огоньки пробивались через едва пропускающие свет окна.

Даже не резервация – гетто, думала Рита. Добровольно-принудительный концлагерь, куда согнали врагов, у которых отобрали все и всяческие права, взамен предоставив единственное – подыхать. Такое бывало и раньше, Рита помнила из школьных учебников. Только вот нынешние враги – одной с победителями расы, одной национальности, зачастую и одной крови. И – разной ориентации. Надо же, какое скользкое, вкрадчивое, умильное словцо. Пидарасы не враги, не преступники, они всего лишь не сориентировались. А этого им не простили. И не простят.

Дождь, видать, принял присягу на верность – лил ежедневно, непрерывно и с каждым новым разом пуще предыдущего. На бирже труда сухого места не осталось. Как и твёрдого – пидарасы стояли по щиколотки в грязи. Ян, зябко пряча обветренные руки в карманы, тоскливо глядел перед собой.

– Вчера убиралась у одних, – устало цедила сквозь зубы Рита. – Вернее, у четверых, один другого краше. Животные, – Риту передёрнуло. – Затеяли оргию прямо при мне, словно я пылесос или жестянка. «Вам нечего стыдиться своих естественных потребностей, – передразнила она невидимого рекламщика. – Фу, мерзость».

Ян был согласен. Прилюдное отправление похоти он ненавидел. Фильмы с совокупляющимися натуралами, которые приходилось смотреть в юности, неизменно вызывали рвоту. Независимо от пола и состава участников.

– Я тебе нравлюсь? – Рита не смотрела в глаза, говорила куда-то вбок. – Если что, я одна. Ты… – подняла взгляд, запнулась. – Извини.

День на мойке автокаров. Три дня на городской свалке. Ещё два на уборке в больнице. День на расчистке завала в боковой штольне подземки. Двадцать монет. Двадцать пять. Восемнадцать. Тридцать четыре. Хватит, чтобы свести концы с концами и не загнуться с голоду. И – чтобы Зине не пришлось работать. Она истончала за последние дни, осунулась, кожа обтянула щёки, и появились морщинки у глаз.

– Я беременна, милый.

– Что?!

Ян застыл в дверях. Этого им не хватало. Аборт стоит бешеных денег, у них нет столько. У них и пятой части-то нет.

– Я хочу оставить ребёнка. Пускай забирают.

В этот вечер он кричал на неё. Упрашивал, убеждал, умолял.