Дэвид Моулз - Планета Амазонок Страница 2

Эзхелер — пастухи-кочевники, населяющие южные горы и возвышенности континента Аэлла. Почва там скудная — до центра аномалии Ипполиты далеко, — поэтому они постоянно кочуют и поэтому их более процветающие соседи, например говорящие по-китайски жители Тиешана, не вторгаются на их территорию. Эзхелер — мусульмане и говорят на тюркском языке, испытавшем влияние русского и фарси.

Я вырос в Одессе; моими родными языками были русский и турецкий. Нейроимплантаты Консилиума и несколько месяцев подготовки помогли мне научиться говорить на языке эзхелер настолько хорошо, насколько может говорить чужак, никогда не живший среди них.

Но на самом деле, когда я планировал свою поездку, меня привлекла в Эзхелер их одежда.

Я одеваюсь в хлопок, кожу, лен и шелк. Я практиковался в этом, и теперь навыки возвращаются ко мне, подобно фигурам танца. Сначала нижнее белье из небеленой хлопчатобумажной ткани; красные хлопковые штаны, более грубые; мягкие сапоги до середины икр; белая хлопчатобумажная блуза с красной вышивкой; и, наконец, бурка, лиловая льняная накидка, которая покрывает меня с головы до ног.

Большинство мусульман Аэллы в той или иной степени следуют обычаям хиджаба:[5] на людях они носят кхимар,[6] а некоторые — абайю.[7] Но Эзхелер принадлежат к тем немногим, что носят полную бурку, и только среди Эзхелер она никогда не снимается, даже в кругу семьи.

Я расправляю бурку, пытаясь найти положение, позволяющее мне максимально хорошо видеть сквозь обшитую кружевами вуаль. Мои мышцы помнят комбинацию характерных для женщин Эзхелер телодвижений и кинестетики, искусственно созданную на основе аудиовизуальных записей этнологов Консилиума.

Существуют доступные технологии, с помощью которых я мог бы полностью переделать себя, начиная с хромосом, и часть моей легенды стала бы неоспоримой — теперь это был бы не обман, а истинная правда. (Несомненно, на Ипполите есть женщины, предки которых в начале Лихорадки поступили именно так.) Я мог бы спасти не только свое прикрытие, но саму жизнь.

Но в этом случае мне ничего не удастся доказать. Если бы для проверки моих гипотез было достаточно уравнений и доказательств, я мог бы сделать все, находясь в безопасности в своей квартире в Петербурге. Я должен проверить их на себе.

А кроме того, как говорил мой старый учитель хореографии: «Для лебедя нет никакой заслуги в том, что он изображает лебедя».

Мне поможет то, что мои зрители не ожидают от меня ничего другого.

Прошло четыре часа, и вот лейтенант Эддисон пристегивает меня к креслу в капсуле, которая должна доставить меня на Ипполиту. Капсула предназначена для того, чтобы забрасывать десант морских пехотинцев за линию фронта, или для чего-то не менее увлекательного и опасного. Мне кажется, что использовать ее для высадки на Ипполиту — это все равно что палить из пушки по воробьям, особенно потому, что ее придется бросить, а возможно, и уничтожить. Но Эддисон чувствует себя виноватым оттого, что не может доставить меня точно в то место, куда мне нужно, а его люди настолько явно увлечены всем этим — программированием камуфляжа капсулы, вычислением курса, сводящего к минимуму возможность быть замеченным при снижении, — что у меня не хватает духу протестовать.

Предполагается, что в капсуле могут поместиться полдюжины морских пехотинцев со своим снаряжением, но, за исключением медицинского оборудования, мое снаряжение не соответствует стандартам Республики. После того как оно упаковано вокруг меня, Эддисону, чтобы пожать мне руку, приходится неловко наклониться через груду пластиковых мешков, в которых находятся рис, сушеные абрикосы и листья коки.

Он еще раз оглядывает внутренность капсулы — товары для торговли, медицинский отсек, двух мулов в коконах, квантовые анализаторы, присутствие которых слабо ощущается. Затем смотрит на меня.

— Ну что ж, — говорит он, беспомощно пожимая плечами, — тогда удачи.

Затем он отступает, шлюз закрывается, капсула ложится на курс, и наконец меня отпускают.

Я покинул капсулу три дня назад; она осталась позади, в пятидесяти километрах пути, замаскированная и спрятанная на дне высохшего ручья. Я добрался до дороги, ведущей к побережью. Прибрежная дорога более старая и твердая, чем узкая грязная тропа через холмы, по которой я пробирался: сто зим и сто весен превратили бетон, положенный перед началом Лихорадки, в бесформенные куски. На обочине растет бурая трава, втоптанная в землю, и я веду мулов по этой мягкой дорожке, чтобы поберечь их копыта и ноги. В грязи я вижу следы моих предшественников.

Синхронный канал связывает медицинские устройства, спрятанные вместе с капсулой, и телеметрические имплантаты, встроенные в мое тело; согласно их показаниям, пока я здоров, если не считать ноющих мышц и ссадин от седла. Эта технология разработана в Республике, она проста и надежна, и механизмы, наверное, переживут меня, что бы ни случилось. Анализаторы, более хрупкие и сложные, я взял с собой. Они изготовлены в Дамаске и существуют как математические абстракции — их нельзя заметить, если не искать специально. Сейчас они молчат, проведенная ими трансформация локального фазового пространства еще не затронута. Я — каприз в цепи невероятных событий, которые делают Ипполиту тем, что она есть, пузырек реальности, висящий в среде нереального.

Теперь, когда я здесь, когда под ногами у меня песчаная почва, меня обдувает теплый ветер, несущий запах полыни и сухой травы, мне трудно сохранять ту же уверенность, что я чувствовал, планируя эту экспедицию там, в Петербурге. Три дня потребовалось мне, чтобы прекратить, как одержимому, проверять медицинские показатели и анализаторы, пытаясь обнаружить среди цифр и изображений первые симптомы Лихорадки Амазонок, которой суждено прикончить меня.

Однако к тому моменту, как я взобрался на гребень последнего из невысоких холмов и впервые увидел кусочек моря на восточном горизонте, уверенность, испытанная мною в Петербурге, вернулась ко мне. Я больше боюсь разоблачения, чем Лихорадки Амазонок.

Я провел на побережье два дня, когда увидел свою первую Амазонку.

Караван-сарай — эклектичное сооружение: прочные готовые секции, сделанные еще до Лихорадки, перемежаются с обычным и необожженным кирпичом и бетоном, все это покрыто листовым железом; сооружение окружено изгородью из разных по размеру бревен и проволоки, высотой до пояса. Сегодня я не первый путешественник, который остановился здесь. Рядом, в тени чахлого дуба, пасутся два стреноженных мула и лошадь, они жуют сухую траву с каким-то покорным упрямством. На другой стороне двора стоят два открытых грузовика, исцарапанных и помятых, заваленных деревянными ящиками и тюками, брезентовые тенты над пассажирскими местами испещрены разноцветными пятнами.

На сиденье одного из грузовиков восседает женщина в куртке из овчины, голубых штанах и сандалиях. На вид ей около сорока, она из Тиешана, с мощной челюстью, черные волосы коротко острижены, из-под головного платка в сине-белую полоску сверкают узкие глаза.

Моя первая Амазонка. Я изображаю приветствие, приложив руку к сердцу, но не получаю ответа. Женщина слегка отодвигается, и тогда я замечаю на брезенте рядом с ней, в нескольких дюймах от ее руки, длинноствольный пистолет. Я отворачиваюсь с безразличным видом и веду своих мулов туда, где привязаны остальные.

Внутри караван-сарая темно, он освещен только фонарями путешественников; во дворе пахло океаном, но здесь воняет дымом, потом и керосином. В помещении около дюжины женщин и девушек, трое — Эзхелер, остальные — тиешанки. Две женщины Эзхелер, мать и дочь, обе по имени Амина — торговки вроде меня, возвращаются к своим кланам после посещения рыночного городка Хайминг; мулы принадлежат им. Третья, Мариам, хозяйка лошади, — врач, путешествует на север в надежде купить медикаменты.

Тиешанки с грузовика держатся особняком и глядят на нас подозрительно, не отпуская от себя дочерей. Известно, что Эзхелер похищают детей.

— Мы должны красть что-то, принадлежащее им, — говорит Амина-дочь. Ей пятнадцать, она возвращается из своего третьего путешествия в Хайминг, и, хотя мне не видно выражения ее лица из-за вуали, я догадываюсь, каково оно. Она знает, что тиешанки ее не любят, и поэтому они ей не нравятся.

Я улыбаюсь за своей вуалью. Должно быть, подростки везде одинаковы.

Я надеялся не встретить на пути Эзхелер и прибыть в Хайминг неузнанным. Я сижу тихо, сосредоточившись на фигурах своего танца. Но ни Мариам, ни Амины не задают мне вопросов, они просто делятся со мной кофе и дают кое-какие советы насчет рынков в Хайминге. В конце концов я расслабляюсь достаточно, чтобы задать вопрос.

— Вы знаете посредницу по продаже коки по имени Мей Юинь? — спрашиваю я.