Татьяна Томах - Имя твоего волка Страница 2

Может, потому Ритка и боялась окликнуть эту женщину? Чтобы не увидеть мамино лицо? А может, она боялась, что мамино лицо окажется не таким… Искаженным смертью? Или беспамятством? Просто чужое лицо с мамиными чертами; глаза, смотрящие сквозь Ритку, не узнающие ее…

А страшнее всего было то, что пряталось в тумане вместе с дорогой. Ее началом, уже пройденным, но забытым, и продолжением, еще неизвестным, но уже предопределенным… Сейчас уже нельзя было ничего изменить. Только ждать.

— А теперь отдай его мне, — попросила Ритка. Голос прозвучал слишком жалобно и просительно.

— Ты обещал, — добавила она, напоминая себе, что расплакаться нельзя. И полезть на него с кулаками тоже нельзя. Потому что толку не будет никакого. Ей всего двенадцать, а он на два года старше и на целую голову выше. И, ко всему прочему, за его спиной ухмыляются два приятеля, явно наслаждаясь цирком. Маленькая глупая девочка, наивно вообразившая себя укротительницей, и трое абсолютно невоспитанных, опасно скалящихся — тигров? — мальчиков, ни один из которых никогда не претендовал на роль самого примерного ученика класса.

Да, и еще щенок — смешной, толстолапый. Который никак не желает проникаться серьезностью происходящего. Нетерпеливо тянет острыми зубками обхватывающую его шею веревку, ворчит, отчаянно виляя хвостом, и все норовит завалиться на бок рядом с грязным кедом мальчишки — поиграть. Щенок, из-за которого все и произошло.

Нет, не так — из-за которого все должно было произойти.

В первый раз этот сон приснился после маминой операции.

Мама лежала в постели, бледная почти до прозрачности. Но улыбалась.

— Как ты, ма? Как? — робко спрашивала Ритка, осторожно баюкая в ладонях мамину безвольную руку.

— Получше, доча. Меня выпишут скоро. Через несколько дней. Домой вернусь.

— Домой! Домой! — Ритка, не удержавшись, засмеялась. Мама слабо улыбнулась в ответ. А бабушка Вера сидела на табурете неподвижно, как истукан, неодобрительно поджав губы.

— Поди-ка, яблочков помой, — велела она и сунула Ритке сетку с антоновкой. — Витаминов сейчас надо побольше…

Ритка летела к умывальнику по длинному коридору больницы, пританцовывала, скользила на цыпочках, как балерина. Мама возвращается домой! На полпути спохватилась — а апельсины? Баба Вера-то забыла! А говорит — витаминов побольше. Ритка развернулась, поскользила обратно — легко, как на крыльях. Как во сне, где умеешь летать.

И споткнулась на пороге палаты. Окаменела. Чувствуя, как сползает чужой, примеренной на минуту одежкой, — легкость, танец, крылья, улыбка.

Баба Вера покачивалась на своем табурете, зажав ладонью рот, как будто пыталась удержать — стон, крик, вой, почти беззвучным шелестом все равно рвущийся сквозь пальцы:

— Выписывают… Выписывают умирать… Да что же это… Что… Деточка…

Увидев на пороге палаты Ритку, баба Вера осеклась. Застыла. И они так смотрели друг на друга несколько секунд. Баба Вера — с ладонью, запечатавшей рот, и дрожащими слезами в глазах; и бледнеющая Ритка.

Это неправда, подумала Ритка. Неправда. Увидела мамино лицо — испуганное, худое. Отшатнулась, отступила в коридор. Назад. Не слышать. Не знать. Скользить по коридору легкой птицей, с сеткой ярких крутобоких яблок…

— Рита! Дочка!

Ритка бросилась бежать. Сетка с яблоками мешалась, больно лупила по ногам. Выпустить ее из рук Ритка так и не догадалась.

Бабушка Вера с молоденькой медсестрой нашли Ритку возле пожарной лестницы. В углу, среди рассыпавшихся яблок.

— Пойдем, деточка, — позвала баба Вера, шумно дыша и протягивая Ритке вздрагивающую ладонь.

Ритка отчаянно замотала головой.

— Не расстраивай маму… Сейчас.

Ритка неуверенно уцепилась за бабушкину руку, покачнулась. И, всхлипнув, уткнулась в бабы Верино пухлое плечо, затянутое в колючую шерстяную кофту. Хрустнуло под ногой раздавленное яблоко.

— Поплачь, деточка. Все равно бы узнала. Теперь уж ничего больше не сделаешь… Поплачь…

Этот день так навсегда и запомнился Ритке — запахом больницы, яблок и душной бабы Вериной кофты.

…Запах хищников и опилок. Запах опасности. И липкого страха невидимых любопытных зрителей, в ожидании замерших где-то там, наверху, за границей яркого света, заливающего арену. «Не люблю цирк, — невесть к чему подумала Ритка. — Просто терпеть не могу»…

Девочка, тигры и щенок. А вместо арены — развалины городской свалки, утопленные в теплом ленивом мареве сентябрьского дня. Свалки, на которую вряд ли кто зайдет в это время. Даже если девочка будет очень громко звать на помощь.

— Пожалуйста, — попросила Ритка, с бессильным отчаянием наблюдая, как по конопатому и круглому, как блин, лицу ее рыжеволосого собеседника расползается издевательская усмешка.

— Я что-то ей обещал? — с искренним изумлением поинтересовался он, обернувшись вполоборота к давящимся от смеха за его спиной приятелям. Так, чтобы не упустить из виду тот увлекательный миг, когда напряженное девчонкино лицо сморщится от слез.

— Ты обещал, что если я не отстану от вас… — терпеливо начала Ритка, последним усилием сдерживая — слезы, крик, кашель в судорожно сжимающемся, пересохшем от пыли горле. И уже понимая, что все это зря. Зря — бег через колючки и канавы, зря — порванное платье и рассаженная коленка, зря — сорванное дыхание, колючим ежом ворочающееся в горле… Все — зря.

Она заставила себя не смотреть на щенка, который оставил в покое веревку и увлеченно обнюхивал кед рыжеволосого мальчишки. Потому что расплакаться сейчас тоже было бы — зря. Они только этого и ждут — когда Ритка расплачется, как детсадовская малявка, размазывая по лицу сопли и слезы. Но и это тоже будет — зря.

— Ты можешь принять участие, — важно и насмешливо, просто лопаясь от сдерживаемого хохота, разрешил рыжий. — Если хочешь.

— Да, ты можешь похоронить его, — предложил из-за спины своего предводителя маленький чернявый мальчик с блестящими возбужденными глазами. — Потом.

Он, единственный из троицы, не смеялся. Точнее, смеялся не так, как его приятели. Улыбка только чуть дергала его губы. Страшная улыбка. Взрослая.

«Они всерьез», — испуганно подумала Ритка. И поняла, что знала это с самого начала, иначе не стала бы бежать за ними, обдирая коленки и срывая дыхание. Знала, просто не хотела признаваться в этом самой себе. Было так хорошо верить в то, что это игра. Плохая и гадкая, но игра. То есть — этого не может происходить на самом деле.

А еще она подумала, что не сможет изменить то, что должно здесь произойти. На арене, нагретой теплым сентябрьским солнцем, где ухмыляются трое забавляющихся с легкой добычей тигров и с трудом сдерживает слезы неудачливая дрессировщица с рассаженной коленкой. И зевает, лениво покусывая носок кеда, толстолапый беззаботный щенок.

Больше всего Ритку потрясло, что ничего нельзя изменить. Что в мире бывают вещи, которые нельзя исправить. Ссадины заживают; обиды забываются; после слякотной зимы опять наступает теплое лето; разбитую тарелку можно склеить — или купить новую. Совершенно такую же. Только вот люди умирают. Навсегда. И даже зная заранее — когда, как и отчего — даже зная, ничего нельзя изменить. Только ждать.

Они все, наверное, уже давно об этом знали. Знали — и ничего не могли сделать. Даже не пытались.

Доктор, такой большой, солидный, входил в палату, брал маму за запястье: «Ну что сегодня, Елена Николаевна? Получше, получше…», улыбался.

Бабушка Вера аккуратно расставляла на тумбочке мисочки с домашней едой, бульоном, котлетками; посылала Ритку вымыть фруктов, сполоснуть чашку для травяного настоя. Раньше Ритка бежала, торопилась — уж бабушка Вера точно знает, что сделать, чтобы мама поправилась. А после того дня, когда бабушкин нечаянный крик и мамино испуганное лицо открыли Ритке правду, казалось уже глупым — торопиться. Наоборот, лучше было идти медленно, растягивая шаги и минуты, как будто продлевая каждый час, каждый день маминой жизни.

Словно сговорившись, они — бабушка, мама, Ритка — больше ни разу не заикнулись о том подслушанном Риткой разговоре. Делали вид, что его не было. Раньше Ритке понравилось бы играть со взрослыми в молчаливых заговорщиков, оберегающих общую хрупкую тайну. Только если бы это была какая-нибудь другая тайна… А теперь… Ведь если о чем-то не говорить и не вспоминать, это «что-то» не исчезнет. Не растворится, не перестанет — быть.

Ритка подолгу сидела рядом с постелью, иногда держала мамину тонкую, почти прозрачную ладонь. Раньше она говорила: «Я хочу, чтобы ты поправилась скорее. Ну пожалуйста». А мама улыбалась и отвечала: «Конечно, доча. Все будет так, как ты захочешь». Вера в непогрешимость мира, придуманного и оберегаемого взрослыми, не позволяла Ритке усомниться в маминых словах. А теперь Ритка молчала. И мама тоже молчала в ответ. Иногда улыбалась, как будто виновато. Словно извинялась за ту свою прежнюю ложь.