Владимир Клубков - Суд Страница 2

Низкий, громкий голос, исходящий прямо из глубин тощего филькинского живота, где алхимически булькало очень много разных напитков, прозвучал, разливаясь по пустому, зловещему пространству:

– Именем Утренней Звезды Люцифера, заклинаю тебя, Федор Иванович Шаляпин: явись, явись, явись!

Затем Филькин вдруг зевнул, и страшное обаяние развеялось. Тщетно сражаясь с зевотой, он добавил:

– Приблизительно так… И тогда в пустом зале театра Народного дома появится призрак Шаляпина. Он будет в шубе. И запоет. «Сатана там правит бал»… Ужасным басом.

– Идемте спать, – попросил Гора Лобанов.

И они ушли, все трое, и Народный дом остался посреди полного безлюдья. Титаническое здание, источенное ходами, набитое театральными залами, с брякающими игровыми автоматами на первом этаже Планетария – точно с паразитами в шерсти на брюхе гигантского зверя. Как и положено старинному зданию, он был туго набит призраками. И выставки движущихся восковых фигур, рассованные по извилистым его коридорам, еще больше усиливали неприятную магическую атмосферу.

Дня через два Лобанов неожиданно вспомнил этот разговор.

– Ты серьезно говорил? – спросил он у Филькина.

– О чем?

– О призраке Шаляпина…

Филькин задумался.

– Не помню. Напомни. О чем я говорил?

– Ну, если сказать «рекс-фекс-пекс», то в новолуние в Народном доме явится призрак Федора Ивановича. И будет петь «Сатана там правит бал».

– Я такое говорил? – искренне поразился Филькин.

Он недоверчиво осмотрел Лобанова с ног до головы, но Лобанов оставался безупречным.

– Да, Филечка, именно это ты и говорил.

Филькин почесался. Поковырял пальцем в углу глаза. Пролистал зачем-то тощую тетрадь, которую держал в руке. Смял ее и сунул в сумку.

– Ну, возможно, – нехотя согласился он наконец. – Только ничего не помню.

– Я тебе рассказал. – Лобанов сел рядом. – Давай разыграем Кошакова.

– Слушай, Лобанов, скажи: тебя Кошаков раздражает? – спросил Филькин неожиданно.

Лобанов, подумав, кивнул.

– Чем? – жадно насел Филькин.

– Какой-то он… внутренне благополучный, – признался Лобанов. – Как будто все у него спокойно. Было спокойно и будет.

– И он не хочет покорять Петербург.

– И вообще – не впечатлен. Ну, Рязань. Ну, Питер. Ну, какая разница.

Филькин говорил, как ревнивец, возмущенный тем, что кто-то не посягает на объект его ревности.

– В общем, я предлагаю вот что, – сказал Лобанов. – Уговорим его пойти с нами ночью в Народный дом. Будем вызывать призрак. Нужно побольше шумов и спецэффектов. Лазерные фонарики, падающие колосники.

– Кажется, его охраняют с собаками, – сказал Филькин озабоченно.

– Нет, с собаками только кафе там поблизости охраняют, я проверял, – возразил Лобанов.

Филькин посмотрел на него с восхищением.

– Вижу, ваши намерения серьезны!

– Более чем. – У Лобанова блестели глаза. – Там есть возможность пройти. Через боковой ход. Где когда-то был магазин-салон «Коринна».

– Не помню.

– В начале перестройки. Там продавали театральные костюмы. Можно было тысяч за шестьсот купить платье с кринолином. Моя мама до сих пор грызет локти, что не купила.

– Ей-то зачем? – поразился Филькин.

– Женщины, – многозначительно произнес Лобанов.

– Ну ладно, – сказал Филькин. – Значит, через бывшую «Коринну» проникаем…

Они обсуждали «спецэффекты» еще с полчаса, а затем отправились уговаривать Кошакова.

Андрюша Кошаков, как оказалось, был совершенно не против подобной авантюры.

– Я после того нашего разговора много думал, – сказал он честно. – И общественный сортир в форме графской дачи. И дом Гарри Поттера. И динозавр, который чуть Филькина не слопал. А ты, Филькин, не заметил? Он к тебе наклонялся, а потом, когда видел, что я гляжу, снова отворачивал морду. – Андрюша Кошаков глубоко вздохнул. – До чего все-таки хорошо жить в Санкт-Петербурге! И особенно – возле Александровского парка!

– Значит, пойдешь? – спросил Филькин.

– А как же! Пропустить выступление Шаляпина? Да ни за что!

– Это будет призрак, – предупредил Гора Лобанов с очень серьезным видом.

– Ну и что с того, что призрак… Все равно, Шаляпин – это сила.

«Ненавижу Кошакова, – подумал Филькин, – ничем его не собьешь. Ни колется и все тут».

Договорились встретиться в три часа ночи, когда все спектакли и развратные заведения наконец прекратят свою деятельность.

– Раньше все начиналось в полночь, – пояснял Филькин, – и нечистая сила просыпалась аккурат к этому времени. Но жизнь неуклонно развивается. Жизнь становится лучше и лучше. Прогресс повсюду сует свои волосатые лапы и переиначивает бытие на собственный лад. Из-за электрического света активность людей сместилась, и теперь по-настоящему темное время суток начинается после трех. Нечистая сила вынуждена была подстраиваться. Иначе ее попросту никто не заметит. Тут половина вип-посетителей такая, что никакого дьявола не надо.

И снова их встречала безмолвная ночь с ее бледными небесами и темным каменным строением, внутри которого сложно, почти мучительно, были стиснуты самые разные воспоминания и предметы. Сейчас делалось особенно очевидно, что некоторые из них страдают от навязанного им соседства. Ощущение беспорядочности, едва сдерживаемого хаоса заполняло пространство, и звезды тщетно ломились в закрытый купол планетария – им не пробить было не то что металлическую крышу, но даже и толстый слой розовых, рыхлых, немного больных облаков. Черная глыба, лежащая на земле чуть в стороне от Народного дома, напоминала надгробие, хотя на самом деле это был камень-памятник, и надпись на нем обещала: когда-нибудь на этом самом месте будет сооружен памятник Федору Ивановичу Шаляпину.

– Такое впечатление, будто этот памятник уже умер и похоронен под закладным камнем, – сказал Кошаков. Он наклонился и поднял увядший букет, оставленный здесь каким-то поклонником Шаляпина.

– Мы забыли купить цветы! – вскрикнул Гора Лобанов.

– Зачем?

– Ну как же! Если Шаляпин будет выступать, нужны цветы!

Кошаков покосился на него. То и дело он начинал по-настоящему верить в призрака, но затем обаяние рассеивалось.

– Зачем призраку настоящие цветы?

– Цветы сами по себе являются призраком, – убежденно произнес Гора Лобанов. – Их жизнь коротка, эфемерна, они не обладают абсолютной ценностью – как, например, бриллианты. Они являются лишь знаком, указанием на высокую стоимость. Фактически цветы – это привидения бриллиантов.

– Убедил, – сказал Кошаков и сорвал с клумбы несколько анютиных глазок.

Они обогнули спящий Народный дом и приблизились к заколоченной двери, на которой действительно еще сохранялась сильно выцветшая вывеска: «Салон КОРИННА». Филькин вытащил большую отвертку, просунул ее между дверью и косяком, и дверь легко раскрошилась и отошла. Посыпалась облупленная краска.

Впереди лежало темное помещение. Там было так черно, что создавалось впечатление, словно и дышать там будет нечем. Невозмутимо щелкнула зажигалка, запрыгал огонечек свечки. И трое друзей полезли в темноту.

Под ногами сперва хрустело – свеча нехотя показала строительный мусор, ломаные рейки, битый кирпич. Затем появилась более-менее чисто выметенная лестница, и по ней они проникли внутрь помещения. Вдоль длинного коридора тянулись двери, все они были заперты. Паркет, не покрытый даже старой ковровой дорожкой, адски скрипел при каждом шаге, однако сторожа находились где-то далеко, и не слышали этих звуков. Друзья прошли по всему коридору и совершенно неожиданно для себя оказались в кулисах.

Здесь все представлялось относительно знакомым. Попутно выяснилось, что оба заговорщика не подготовили спецэффекты: каждый понадеялся на приятеля. Вообще вся операция была спланирована из рук вон плохо. Но сам пустой театр представлял собой достаточно зловещий спецэффект, так что допустимо на время расслабиться. Потом, если напряжение покажется недостаточным, можно будет прибегнуть к паре-тройке утробных стонов. Только нужно не расхохотаться.

– Ну, – тихо спросил Кошаков, – что дальше?

– Сейчас появится призрак… – сказал Филькин. – Вон он, в кулисе… Лобанов, ты его видишь?

– Вижу, – сказал Лобанов, хмурясь.

Сквозняк неизвестного происхождения действительно чуть шевелил какую-то ткань в кулисе напротив, но все прочее оставалось тихим и неподвижным.

– Волшебные слова, – напомнил Кошаков.

Лобанов напрягся и протяжно заговорил, сам пугаясь звуков собственного голоса:

– Во имя утренней звезды – Федор Иванович Шаляпин – явись, явись, явись!

«Теперь точно сторожа прибегут», – подумал он и съежился, прикидывая, где лучше спрятаться. Эхо разлетелось по залу и пропало где-то далеко на балконе.

Затем рядом послышалось покашливание. Приятели замерли. Каждый думал, что ему почудилось, и не хотел признаваться в этом. Но покашливанье повторилось и гулкий голос недовольно крикнул, обращаясь к кому-то невидимому: