Галина Тер-Микаэлян - Face-to-face Страница 2

Перечитывая расшифрованное, Ада Эрнестовна думала:

«Коллективный разум – это потрясает! Они умеют ждать, миллиарды лет для них – ничто. И это при всем том, что время существования отдельной особи в сотни тысяч раз короче человеческой жизни! Однако это их не волнует, и каждый в отдельности всегда готов принести себя в жертву, потому что главное – сохранить разум. Они получают кислород, управляя термоядерным синтезом – нереализованная пока мечта человечества. Жаль, что мы не можем вести с ними диалогов, очень жаль! Но мне надо работать дальше».

Символы послания оживали, складывались в мысли, рука бегала по бумаге, записывая расшифрованные фразы.

Корабли неслись прочь от центра нестабильности, и на борту каждого из них поколение сменялось поколением. Пришло время, и индикаторы приборов зарегистрировали предсказанный учеными взрыв. Мощные струи нагретого первого элемента стремительно распространились в двух противоположных направлениях вдоль оси галактики, а поток заряженных частиц, несущихся со скоростью, близкой к скорости перемещения электромагнитного поля, породил смертоносное радиоизлучение, однако к этому времени цивилизация Носителей, уже находилась за пределами зоны нестабильности.

Космические суда стали единственной родиной для многих поколений Носителей Разума. Обитатели каждого корабля были надежно защищены от гибельного жесткого излучения космоса, ибо оно приводит к необратимой деградации организма Носителя – программа, позволяющая гибко изменять наследственный код, дает сбой. Тех, кто подвергся облучению, Разум отторгает. Третий Закон – Жесткий Закон – гласит: Носители Разума, подвергшиеся облучению, должны прекратить свое существование, не дав жизни потомкам. Они должны сделать это прежде, чем их покинет сознание, и они перестанут ощущать себя частью Разума. Поэтому, если встречный поток твердых тел пробивал все три защитных слоя корабля, его пассажиры, послав последний привет, включали систему самоликвидации, не дожидаясь, пока их оставит Разум.

От напряжения у Ады Эрнестовны разболелась голова, она подперла одной рукой щеку, перечитала написанное и, уткнув кончик остро отточенного карандаша в текст, решила:

«Запутанно, но основное я, вроде бы, расшифровала верно».

Шум оживающего института заставил ее очнуться и взглянуть на часы – половина девятого утра. В коридорах вновь захлопали двери, отовсюду доносились голоса и смех выспавшихся сотрудников и студентов. В девять у профессора Муромцевой начиналась первая лекция, и Ада Эрнесовна подумала, что хорошо бы ей успеть заварить в стакане чай и съесть купленную накануне в буфете булочку, потому что сразу после лекций нужно будет ехать в Большой дом, как ленинградцы у себя в городе окрестили место, близкое по духу московской Лубянке.

Месяц назад профессор Муромцева отправила материалы доклада на международный симпозиум в Стокгольм, и теперь ей предстояла беседа с товарищами из госбезопасности на предмет определения степени своей благонадежности – процедура крайне неприятная, но необходимая для тех, кто собирается в загранкомандировку. Ада Эрнестовна проходила ее не в первый раз, полгода назад она два месяца читала лекции в Белградском университете. Однако Югославия – страна социалистического содружества, а в Швеции заправляют капиталисты, к тому же, так часто из Союза в загранку не выпускают, поэтому профессор Муромцева была на сто процентов уверена, что в Стокгольм ей ехать не разрешат. Тем не менее, директор института, очень милый человек, попросил ее пройти собеседование в Большом доме, и она выполняла его просьбу – для очистки совести.

Стоя на остановке, Ада Эрнестовна замечталась, вспоминая проведенное в Югославии время, и едва не пропустила свой троллейбус. В салоне было душно, когда тряхнуло, она едва не упала, поскользнувшись на брошенной кем-то апельсиновой корке, и вспомнила, как в Белграде кто-то из советских профессоров походя бросил в урну непогашенный окурок. Сопровождавший их молодой серб тогда тактично замедлил шаг, вытащил окурок и, погасив, отправил в ту же самую урну.

Нет, что ни говори, а за рубежом все как-то непривычно – семечки на асфальт не плюют, в транспорте никто не обругает, локтем в бок не заедет, а еще, того гляди, и место уступят. От этого постоянно ощущаешь себя не в своей тарелке. Ада Эрнестовна чуть не расхохоталась при этой мысли, а потом вдруг в память прорвалось воспоминание о том, о ком она всеми силами старалась не думать. Ганс.

Ганс Ларсон, математик из Стокгольма и специалист по односторонним функциям, каждый день при встрече долго тряс ей руку и шутил:

«Дорогая Ада, вы сегодня стали еще прекрасней, чем вчера, как вы это делаете? Поделитесь секретом».

Бессовестный старик ловеласничал, словно ему не семьдесят, а семнадцать. И она тоже хороша – улыбалась его шуткам, словно девочка, а не шестидесятипятилетняя дама. И ничего, пока была в Югославии, все казалось нормальным, а вернулась в Ленинград – становится стыдно, когда вспоминаешь. Хотя… приятно.

Лекции студентам они читали по-английски, а между собой говорили по-немецки, потому что оба – и профессор Муромцева, и профессор Ларсон – знали его намного лучше английского. Сколько же всего они обсудили в тихие часы отдыха! Почти каждый вечер вдвоем гуляли по городу – сидели в кафе, бродили по парку. А ведь во время собеседования перед отъездом в Белград ее несколько раз инструктировали – объясняли, что не следует уделять много времени приватным беседам с иностранцами.

«Вы можете беседовать с милейшим человеком и даже не заподозрите в нем сотрудника спецслужб. А он тем временем очень ловко сумеет выведать у вас нужную ему информацию. Какую? Да такую, о которой вы сами не подозреваете. Вы ведь читаете газеты, знаете, сколько провокаций постоянно устраивается против советских людей».

Ада Эрнестовна в ответ на это невнятно помычала – ей стыдно было признаться, что газет она практически никогда не читает, разве что просматривает программу телепередач.

В Белграде профессор Муромцева поначалу добросовестно старалась соблюдать данные ей инструкции, потом плюнула и решила, что если Ганс Ларсон сотрудник ЦРУ, то в этой организации работают милейшие люди. Никаких провокационных вопросов он ей не задавал, во время прогулок по большей части декламировал Гете, рассказывал что-нибудь о своей работе или о покойной жене. Почему же она на старости лет должна была отказать себе в таком приятном общении?

Конечно, в КГБ об этих идиллических прогулках знают, это еще одна причина, по которой ее не выпустят. Но как жаль! Так хотелось бы послушать чужие доклады, рассказать о своих исследованиях и еще… хотелось бы опять увидеть Ганса. Только лучше не мечтать – сейчас промурыжат два часа в очереди, а потом вежливо отправят взашей.

Заранее жалея о времени, потраченном на поездку в Большой дом, Ада Эрнестовна вошла в знакомое здание, и была приятно удивлена, когда ее пригласили в кабинет всего лишь на десять минут позже назначенного ей часа – перед поездкой в Югославию ожидать приема пришлось около двух часов.

Подтянутый мужчина приятной внешности вежливо указал на стул, делая вид, что поглощен чтением ее личного дела. Разумеется, он давно уже изучил всю папочку сверху донизу, но сейчас начнет ковырять и выспрашивать детали – словно что-то в прочитанном ему вдруг стало непонятно. Ада Эрнестовна была не в претензии – что делать, если у человека такая работа. Не всем же заниматься наукой, кто-то должен и о безопасности страны позаботиться. Она спокойно ждала стандартных вопросов, но человек внезапно отложил ее личное дело и вполне серьезно спросил:

– Скажите мне честно, Ада Эрнестовна, где лучше – здесь у нас или в Югославии?

Вопрос только на первый взгляд кажется простым, а чтобы на него ответить, нужно еще десять раз подумать. И профессор Муромцева постаралась не очень кисло улыбнуться.

– Говорят, под каждой крышей свои мыши, – дипломатично ответила она, – но Родина есть Родина, и ничто ее не заменит.

Движением, вошедшим у него, по-видимому, в привычку, КГБэшник пригладил рукой волосы, чуть прищурился и добродушно улыбнулся:

– Ладно вам, ведь ежику понятно, что жизнь здесь и там не сравнишь. Комфорт, свобода. Многие из-за этого тянутся в сторону Запада.

– Молодой человек, – сухо возразила Ада Эрнестовна, которая решила, что ей нечего бояться, потому что все равно не пустят, – не надо мне задавать провокационных вопросов. Я родилась в России, всю жизнь прожила в Ленинграде, у меня муж погиб за Советский Союз. Другой Родины мне не надо, но то, что у нас здесь полно недостатков, это тоже, как вы выразились, ежику понятно.

Мужчина неожиданно стал серьезным.

– Да, конечно, вы правы, недостатки есть. Как и везде, впрочем. Но вот скажите, Ада Эрнестовна, раз вы так преданны своей стране, то почему в свое время отказались работать в органах безопасности? Ведь в то время нам позарез нужны были специалисты вашего уровня.