Андрей Матвеев - Третий знак киберкалипсиса Страница 2

На первом уже шесть больших рыбин, серебристых, с маленькими черными точками на брюхе и большой черной полосой по спине.

У этих рыб тупые хищные морды, и они никогда не попадаются в сети.

Прокусывают и уходят.

Зато котоголовы любят их нежное, чуть сладковатое мясо. Я беру нож и вспарываю одну рыбину.

Котоголов благодарно склабится и вгрызается в кишки. Ему надо передохнуть, он устал, у нас уже два прута с рыбой, еще два - и можно возвращаться.

Мужчины, наверное, уже вернулись из кабаньего урочища.

Если им повезло, то они принесли кабана, и сейчас его шкуру палят на огне, чтобы потом свежевать и готовить.

Часть мяса - коптить, а часть - жарить, прямо сегодня, на большом костре, который специально для этого разожгут у входа в жилище.

Тогда вечером каждый из нас получит по куску, все будут сыты, и начнутся разговоры о карнавале.

А может, кто-то предложит поиграть в биоскоп.

Я люблю играть в биоскоп, хотя моя роль всегда проста: я смотрю.

Ведь я слишком молод для того, чтобы помнить настоящие картины или то, что этим словом называют матери света.

Но к игре в биоскоп надо долго готовиться, а вот говорить о карнавале - для этого ничего не надо, разве что наесться до отвала мяса да поудобнее устроиться у огня.

Карнавала ждут и женщины, и мужчины.

Именно через девять месяцев после карнавала некоторые из женщин уходят рожать, меня тоже родили в самом конце июня, а значит, тогда карнавал был в конце сентября.

Карнавал ведь всегда проходит в конце «желтого лета», пока еще тепло и никому не хочется наступления глубокой и сырой осени, а потом - зимы.

Котоголов доел рыбину и устроился у самой воды, видимо, вздремнуть.

Я тоже растянулся на берегу и начал смотреть в небо.

Солнце прогрело песок, мне стало уютно, как у огня.

Я еще не был ни на одном карнавале. Меня с остальными детьми всегда оставляли в жилище, под присмотром одной из матерей. Сами матери тоже уходили в лес вместе со всеми и возвращались лишь тогда, когда карнавал заканчивался, хотя никто и никогда не говорил, что они делали в то время, когда мужчины и женщины веселились.

Я боюсь матерей света.

Как луны и как котоголовов.

Я не боюсь только Монки, но она самая молодая из всех матерей, и глаза ее еще не стали стальными и безжалостными. И потом - она самая красивая. Хотя об этом даже нельзя думать.

И не потому, что я пока еще не был ни на одном карнавале. Просто матери света созданы для другого. Об этом на уроках в жилище говорит иногда Старшая Мать.

Ведь если все в этом мире создано для чего-то, то для чего-то созданы и все мы. Мужчины - для охоты и для того, чтобы был огонь. Женщины - чтобы управлять мужчинами и рожать от них детей, которые станут ловить рыбу и помогать женщинам по жилищу. А еще женщины и мужчины будут играть в биоскоп и раз в год принимать участие в карнавале, а дети ждать того дня, когда вырастут и тоже смогут пойти на карнавал, ну а матери света…

Только они знают, откуда надо приносить жидкость для бочек, дающую огонь, и только они знают, как делать так, чтобы она горела.

И еще они умеют разговаривать с котоголовами.

И котоголовы их слушают.

Как мой послушал сегодня Монку и повел меня ловить рыбу, хотя это ведь он ловит, а не я.

У меня закрываются глаза, мне вдруг кажется, что сейчас придет сон, и я попробую его поймать.

Ладошкой, как бабочку, присевшую на цветок.

Бабочка вспархивает и улетает, сон поймать проще.

Мне бы очень хотелось увидеть во сне Монку, хотя такой сон я никогда не стану рассказывать Старшей Матери.

Если бы Монка во сне была бабочкой, то я бы попробовал поймать ее ладошкой.

Я даже боюсь представить, как ее тельце билось бы в моей ладони. Солнце слепит сквозь закрытые глаза, «желтое лето» в самом разгаре, листья скоро станут повядшими, и придет время карнавала. Внезапно я слышу сильный всплеск и открываю веки. И тут же раздается дикий ор котоголова - несчастный звереныш так разоспался, что свалился в воду, и сейчас его несет быстрым течением вниз, а ведь котоголовы не любят, да и не умеют плавать!

Я вскакиваю и бегу вслед за ним, вдоль ручья, отчего-то вспоминая, что когда-то вроде бы уже видел все это во сне, по крайней мере, такой же стремительный ручей, который вот сейчас свернет резко влево, а мне еще надо умудриться проскочить под старым сломанным деревом, да так, чтобы не врезаться в него головой.

Котоголов все продолжает жутко орать, остается лишь ускорить бег, хотя течение ручья все равно быстрее, и крики котоголова становятся тише и тише.

Я плачу на бегу, слезы застят глаза и хочется одного, - чтобы все это миновало, как сон, я снова оказался возле огня у входа в жилище, пусть даже рядом была бы лишь Старшая Мать, пристально смотрящая на меня своими широко открытыми глазами!

2.

Ручей превратился в маленькую речку. Мальчик бежит по берегу.

Тельце котоголова временами сливается с бурлящей водой, а на какие-то мгновения его становится хорошо видно, вот как сейчас, когда уже позади остался очередной поворот, только почему ручей делается все шире и шире? Уже не ручей - речка, река, много-много воды и так мало шансов вытащить из нее тонущего зверька!

Тимус споткнулся о какой-то корень и упал.

Упал, покатился и внезапно понял, что летит в воду.

Холодную, быструю, уносящую котоголова вниз по течению.

Он попытался удержаться, но ничего не вышло.

Бег и падение. Холодная вода, накрывающая тебя с головой.

Котоголов зажмурился, крики братьев и сестер пропали.

Скорее всего, они просто кружат сейчас где-то поблизости, оплакивая его судьбу.

Как птички-невелички, как стрекозы летом.

Если бы сейчас было настоящее лето, то Тимус спокойно доплыл бы до котоголова - в теплой воде плыть не трудно, иное дело осенью, когда холод мгновенно прохватывает до костей.

Даже если осень теплая и солнечная, как в этом году.

Вода накрыла его с головой, он почувствовал, что его тянет на дно.

Одежда намокла, одежду было жалко.

Ее выдавали раз в год, и Старшая Мать всегда предупреждала, что надо быть аккуратным и осторожным, что другой долго не будет, пока не вырастешь настолько, что эта станет мала.

Свою Тимус получил совсем недавно, штаны и рубаху. Была еще куртка, но она осталась в жилище - ждать холодов.

Если не стянуть рубаху и штаны, то вода утянет на дно. Плыть неудобно, тяжело, одежда сковывает движения.

Как и холод, подбирающийся к сердцу.

Котоголов внезапно жалобно вскрикнул - Тимус хорошо расслышал этот почти детский то ли плач, то ли стон. А потом раздался шум.

Вода шумела, бурлила, падала с высоты на острые серые камни. И замирала.

Сердце ухнуло, Тимуса закрутило, и он рухнул с высоты вниз за собственным сердцем.

И на какое-то мгновение наступила тьма.

А когда она рассеялась, то Тимус понял, что лежит в воде, застряв между двух каменных глыб, а совсем рядышком, можно дотянуться рукой, неподвижно плещется на тихой волне безжизненное тельце кото-голова.

И Тимус заплакал.

Пытаясь выкарабкаться из воды, подняться, выползти из этой каменной ловушки.

Он встал на ноги, река шумела и бурлила за спиной, здесь была тихая заводь, здесь царили мир и покой.

Волна плеснула и перевернула котоголова на спину.

Тимус взял зверька в руки и побрел к берегу.

Зверек был мокрым и почему-то тяжелым.

Глазки закрыты, пасть оскалена.

Тимус вылез на берег, положил котоголова на песок и стянул с себя мокрые штаны и рубаху.

А потом вдруг схватил котоголова за задние лапы и начал яростно трясти, сам не понимая, зачем это делает.

Будто кто-то закричал у него в голове, что надо делать именно так, и он стоял на берегу, голый и промерзший, и тряс мертвого зверька за задние лапы, неистово, бешено, в приступе какой-то непонятной злобы.

Из приоткрытой пасти котоголова полилась вода. Она была зеленоватой и дурно пахла.

Но Тимус все тряс и тряс зверька, а потом вдруг рухнул на песок, так и не выпуская маленького тельца из рук.

Солнце перебралось через зенит, было жарко, в голове пульсировала невыносимая и острая, как лезвие ножа, боль.

Тимус закрыл глаза, пальцы все перебирали мокрую шерстку зверька, слезы текли из закрытых глаз, тельце было мертвым, небо давило, и как-то чересчур радостно шумела неподалеку река.

Тимус подтянул котоголова к себе, обнял, свернулся калачиком и уснул - голым и на песке.

А проснулся он, оттого что кто-то шершавым язычком лижет его ухо.

Глаза не хотелось открывать, перед глазами мельтешили слова, и было очень странно гонять их из стороны в сторону, будто стаю мальков в речной заводи.

«Эй, пора вставать! Твоя одежда высохла, ее надо надеть, а то замерзнешь!»

«Ты кто?» - спросил Тимус, так и не открывая глаза. «Посмотри!»

Котоголов сидел рядом, шерстка его почти совсем высохла и приобрела обычный для котоголовов цвет - светло-коричневый, почти песочный.