Евгений Бенилов - Человек, который хотел понять всё Страница 21

На всех этапах, кроме последнего, процесс «опускания» был обратим, однако сопряжен все с большими и большими побоями. Практически же получалось так, что заключенные-мужики, останавливаясь на какой-либо стадии, оставались в этом статусе навсегда: Оборвыш, например, оказывал уркам любые «несексуальные» услуги, включая стирку носков; Припадочный только бегал по поручениям; Китаец, кроме поручений, регулярно убирал за урок их постели; а вот здоровенный заключенный по прозвищу Бугай не делал ничего.

Франц, в конечном счете, тоже заслужил себе право на независимость, однако далось ему это дорогой ценой – ибо он «провалил» ритуал стаскивания сапог. Не поняв тогда почти ничего из обращенной к нему Моджахедом фразы, Франц лишь уловил, что его просят помочь, – что он и сделал, подумав еще, что этот заключенный с нездоровым цветом лица, похоже, болен. В два следующих дня Франц так и так получал свою порцию как «невыполненец», а вот на третий день, к нему подошел Чирей и, ткнув в лицо пару грязных носков, приказал постирать. Франц, однако, уже насмотрелся местных обычаев – и молча оттолкнул уркину руку. «Ах ты падла, – весело вскричал Чирей, – я ж тебя сейчас…» – и влепил Францу пощечину. Стараясь оставаться спокойным, тот медленно встал… наконец-то враг стоял прямо перед ним, а главное, остальные урки на помощь не поспевали! И тогда Франц ударил подонка в лицо – в глазах Чирея пролетела гамма чувств от удивления к испугу, он попятился назад. Франц ударил его еще раз – тот упал, грохнувшись затылком о табурет, скорчился на полу и замер. Из под головы его начала растекаться кровь. Стоя над уркой, Франц не понимал, что надо делать: «Господи, неужто я его убил?» – подумал он. Он наклонился над Чиреем, чтобы проверить пульс, как вдруг его самого ударили сзади по затылку (видимо, другой табуреткой), и он рухнул без памяти поверх лежавшего на полу урки.

Очнулся он, как водится, лежа у себя на кровати, и первым делом свесился вниз, чтобы посмотреть на Чирея (чья койка располагалась неподалеку). Тот, слава Богу, был жив и ответил ему злобным взглядом. Однако, помимо злобы, в этом взгляде просвечивал страх, и Франц понял, что одержал здесь свою первую победу.

За отказ выполнять приказания урки избивали его еще два раза, и в обоих случаях Франц успевал ударить кого-нибудь из них первым: один раз Моджахеда (который сладостно покатился по полу), другой раз – Чмона (который покачнулся, а потом дал такой сдачи, что у Франца подкосились ноги). После этого его оставили в покое, и Франц стал полноправным мужиком.

– Камера 21/17/2! На вечернюю прогулку шаго-о-ом мар-р-рш! Раз… араз… араз-два-три-и-и… Раз… араз… араз-два-три-и-и…

– Ты вот мне скажи, Патлатый, за каким хреном они нас по ентим коридорам вокрух камеры гоняють? Какая ж это, на хер, прогулка?

– Отстань, Оборвыш, надоело… Десять лет здесь торчишь, а все удивляешься…

– Эй!… Разговорчики в строю, сволочи!… Раз… араз… араз-два-три-и-и…

На Втором Ярусе Франц получил, наконец, определенный ответ на вопрос о возможности «второй смерти» (смерти в загробном мире) – он ее попросту увидел.

Как-то раз, в химическом цеху он стал свидетелем несчастного случая: один из заключенных 22-го Потока, работавшего по-соседству, поскользнулся на ступеньках ректификационной колонны и упал вниз с высоты пятнадцати метров. Франц подбежал к нему одним из первых, однако сделать ничего не смог: череп несчастного был расколот, и после короткой агонии тот умер.

Впрочем, возможность второй смерти и так казалась очевидной – стоило лишь посмотреть на мир унижения и страданий, окружавший Франца. Что могло заставить заключенных повиноваться своим мучителям, как не страх смерти? Страх боли, сопряженной со смертью, был важен, но не принципиален: самоубийство могло бы избавить от мучений быстро и безболезненно. Однако мысль об отнятии собственной жизни казалась Францу неприемлемой – да и остальным заключенным, видимо, тоже.

Что это было: оставшийся от прошлой жизни инстинкт самосохранения или замысел того, кто все это придумал?… Так или иначе, но загадка человеческой смерти оказалась не разрешена, а отодвинута, и причем всего лишь на один шаг.

– Так что же является главным орудием Педагогической Науки в исправлении заключенного?

– Молчаливое обдумывание ошибок, господин Педагог.

– Пра-авильно, 17-ый, пра-а-авильно… А зачем же заключенные тогда работают?

– Чтобы ошибки обдумывались… э… лучше?… нет, подождите… э… крепче?… нет, не то… сейчас… секундочку… ЭФФЕКТИВНЕЕ!

– Молодец! Отлично!

А вот одиночество Франц переносил неожиданно легко. Трудно было лишь в первые дни, когда урки избивали его каждый день и никто не помогал ему – ни словом, ни делом. То, что он будет здесь один, стало очевидно, лишь только он пригляделся к окружающим; однако обдумав ситуацию, Франц решил, что это не составит серьезной проблемы. Одиночество страшно нарушением естественного «проветривания» мозга, ибо выкинуть из головы додуманную до конца мысль можно лишь, высказав ее. И вовсе не обязательно, чтобы собеседник согласился с тобой, достаточно того, чтобы он понял. Невысказанные же мысли роятся в мозгу, не находя выхода, и человек «зацикливается» – что может явиться началом душевного расстройства.

Однако жизнь на Втором Ярусе непрерывно занимала головы заключенных реакцией на внешние раздражители, так что времени на собственные мысли попросту не оставалось. А в редкие свободные минуты Франц составлял и тщательно соблюдал «расписание мышления», никогда не возвращаясь к одной и той же мысли дважды и отводя более половины времени на бездумно-интеллектуальные развлечения, типа придумывания шарад, ребусов и шахматных этюдов.

Месяца через два после своего прибытия на Второй Ярус Франц привык почти ко всему: к бессмысленной работе, к безликой жестокости охраны и персонифицированной жестокости урок. Он перестал замечать жару и грязь; потеряв шесть килограммов веса, притерпелся к местной еде. Он даже нашел компромисс с попыткой Системы лишить его собственных мыслей, отведя на них вторую половину воскресенья, когда остальные заключенные готовили домашнее задание (Франц мог запомнить всю необходимую ерунду за один час, вместо отведенных на это пяти).

Единственным, к чему он привыкнуть не смог, была невозможность хоть на минуту остаться одному.

Их 21-ый Поток, так же как и остальные потоки остальных секторов, состоял из центрального зала, где происходили вечерние переклички;

«спальной» камеры с двухэтажными кроватями и подсобных помещений, как то: бесполезной курительной комнаты (урки все равно курили в камере); читальной комнаты (где имелся полный комплект учебников по философским предметам); а также туалета, куда заключенные ходили только днем (на ночь камеру запирали, так что приходилось пользоваться парашей – большим баком без крышки, ставившимся в камеру перед отбоем).

Мест, где человек мог бы уединиться, предусмотрено не было. Даже разделительные перегородки в туалете доходили только до пояса, а кабинки не имели запоров и закрывались качающимися, как иногда в барах, дверями… продуманность деталей поражала воображение! Ко всему этому Франц оказался не готов, ибо никогда, ни с кем не делил комнату, даже с женой (та спала очень беспокойно и будила его по три раза за ночь).

Невозможность уединиться странно подействовала на характер Франца: ему стало казаться, что окружающие следят за ним, вступают в разговоры, ждут от него ответов на свои вопросы… словом, не оставляют ни на минуту в покое! Чтобы защитить свое "я" от постороннего внимания, он стал агрессивен. С урками, конечно, Франц на рожон не лез, однако стал огрызаться на замечания Вонючки или Огузка. К последнему он испытывал физическое отвращение, и кончилось это дракой, после которой оба ходили с разукрашенными синяками физиономиями.

Осознав, в конце концов, психологическую причину своей агрессивности, Франц смог лучше контролировать себя, и после драки с Огузком срывов у него не случалось.

В его характере произошли и другие изменения: он стал ленив и с удовольствием отлынивал от работы, мог с легкостью соврать или даже украсть.

Может, ослабление моральных устоев явилось следствием усердной работы на теоретических… нет, кроме шуток, а? Он стал вставлять в свою речь множество ругательств, а чувство жалости притупилось у него почти до нуля. По своему собственному сравнению, Франц превратился в интернациональный вариант Ивана Денисовича из одноименной повести русского писателя Солженицына.

Минус, конечно, кротость солженицынского персонажа.

– Эй, Профессор!

– Чего тебе?

– Ты что, опять от Починки Инвентаря увернулся?

– А пошел-ка ты, Огузок… рожу разобью!

Новичка привели во время пятнадцатиминутного перерыва перед перекличкой, формально отведенного на прослушивание вечернего обращения Администрации.