Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1 Страница 21

Однажды, а такое случается, устав держать их руки, тепло научилось жить обособлено в каждом, сожалея, но не уходя. Но порой, пусть ненадолго, отец, мать и дочь становились такими близкими, что ему не составляло труда коснуться всех, обнять. И тогда происходило чудо. Тепло обращалось в радость. В мамину слезинку, нежный взгляд Лены и добродушную улыбку отца. Тепло помнило все до единого такие мгновения. И не оттого, что всегда хотело быть радостью, просто знало: есть нечто выше и прекраснее чуда – счастье трех родных сердец. Но для этого нужно было вернуться. Туда. В неделимое. И всем.

А пока всякое мгновение по-прежнему кончалось вздохом, ведь приходило, как было сказано, лишь порой, и лишь ненадолго.

Часы на стене отбили шесть пополудни.

– Пойду, закончу… – Елена удалилась.

Галина Николаевна вздохнула и прошла на кухню.

– Да… в поисках хлеба, – Борис Семенович заложил руки за спину и прошелся взад и вперед. – А знаешь, – громко, чтобы дочь услышала, бросил он, – почти все люди считают себя нормальными… То есть не хуже других?

– Думаю, не новость, – ответ подчеркивал и готовность, и решимость отстоять свою точку зрения, что было не просто характером Лены, а унаследованной чертой, с которой так часто борются в своих детях родители, забывая о себе. И это тоже огорчало тепло.

– И почти каждый в жизни считает главным… выставить себя другим в выгодном свете. Коли он не хуже, – услышала она. – А для этого… не только идут на ложь, хвастовство, но и стараются оповестить всех о таких обретениях. Порой, даже по-хамски. И понятно, столько упирались. К примеру, демонстрировать начитанность, хорошие манеры, успешность и так далее. Узнаешь? И ведь на что почву променяли? На тридцать сребреников. – Ответа не было. – Даже одежда служит цели представить себя… подать. – Отец понизил голос. – На это тратятся дни, недели, годы, вся жизнь. Да что там… ни одна минута не проходит без заботы о лжи. Постоянно делать такое трудно, а если еще и воспитание… мучается человек. Ведь цель требует сжигать совесть. Сначала маленькую частичку. Потом больше. Наконец, она замолкает. А он обманывает себя, думая, что так и надо, уже не замечая… Короче, успех – такое магическое заклинание у них.

– Папа, ты говорил об этом Крамаренко, – донеслось из спальни. – Я слышала, с выводами знакома. – Женщина прислушалась: шарканье тапок участилось. «Волнуется, ни к чему это… – мелькнуло в голове. – Надо бы сгладить».

Но зал жил другим:

– И все-таки случается, очень редко, человек понимает, что цель была ложной – маскировка тяжелых недугов души. Начитанностью-то. И останавливается. Или останавливают, как угодно. Что душа поражена у каждого. А недугов много. От очевидных – склонности к алкоголю, краже, обману… к тем же плотским утехам… до скрытых – зависти, старанию выглядеть эрудитом… знатоком, я повторюсь. Как этот… твой знакомый… Даже бравируют… Вон, книжонка вышла: «Как прослыть интеллектуалом». Заметь, цель – прослыть, а не стать. Изобретен новый тип хороших манер. Подмена. Суррогат. Эрзац. Так вот, если человека озаряет, что это болезнь – останавливается.

– Какой знакомый?

– Я к тому, – неожиданно заметил он, – о чем бы мужчина ни говорил с женщиной – он говорит с ней о постели!

– Это к чему?

– А к тому… – отец поколебался. – Если женщина не чувствует дискомфорт от прошлой жизни вне брака – это признак ее профнепригодности. Как матери, жены и хранительницы очага.

– А я чувствую, папа.

– Я не о тебе.

– А я все равно чувствую, – упрямо возразила дочь. – А вообще, это тоже – к стараниям выглядеть эрудитом? – она стояла уже в дверях.

– К ним… уж прости…

Борис Семенович замолчал, мысленно ругая себя за несдержанность, и обдумывая, как в этой ситуации выразить, понятнее определить свою первую мысль. Он прошелся еще раз и, хрустнув недовольно пальцами, произнес:

– И тогда, если останавливают, как ни странно, случается беда – человек видит, что все стремятся на бал пылающих. Всю жизнь.

– Что-то новое, папа. – Елена решила простить.

– Есть, есть такой бал.

– То есть, роскошная шляпа приближала и тебя?

– Несомненно.

– И что же делают, «прозревшие»? И причем здесь беда?

– Ужасаются тому, насколько они мерзки перед Тем, кто вручил им жизнь. И сказал для чего и как нужно прожить ее… как умереть не в позоре… и продолжить путь. Он за возможность сообщить такое – умер, был распят. Вот если сознание ничтожности своей посетило хоть раз человека, оно и спасает его. Прощает всё. А беда, оттого что видит других слепыми. Общечеловеческий подход именно в этом.

– Договорились… ничтожность спасает, – Лена ступила в зал и покачала головой, но тут же вспомнила, что хотела прекратить разговор.

– Значит, всё-таки… рано… Нда… что ж, не самое худшее в жизни, – заключил мужчина, чем и удивил дочь, которая устало опустилась в кресло.

Но в жизни более важные вещи, слова и поступки бывают обманчивы, что и случилось сейчас.

Борис Семенович молчал недолго:

– А к чему сошлись мы в этот край, от Балтики до океана… забыли.

– Ради того же подхода, помню.

– Так то и есть «общечеловечность» русского, о которой говорил Достоевский в «пушкинской» речи!

– Душа нараспашку, папа? – стараясь говорить мягче, заметила дочь.

– Да, именно нараспашку! Только мы такие! Нараспашку перед всем миром, перед любой нацией. Потому и немцы учились в наших академиях, еще в сорок первом. Потому и деньги раздаем по всему миру – они для нас ничто! Здесь не только просчет! Здесь черта, «русскость»! Вера! Рвение, и желание… помочь и разделить! И всегда – до конца, до потемнения разума! Наша рука всегда была протянута с радостью, а у других – за деньгами! Вот какая вера оболгана! Какой человек забыт! Вот как силищей можно манипулировать! Целых сто лет! – Он снова быстро заходил по комнате.

Елена поднялась, что-то вспомнив, но передумала. Не раз она видела и слышала подобное, но сегодня… завтра был день ее именин, поэтому сдержалась. Стоило это многого.

Однако Борис Семенович решил закончить:

– И вот это-то ушло из вас! – палец, упершись было в нее, описал полукруг и указал в окно. – Из таких как вы! Западники! Тургенев и мечтать не мог о таком массовом предательстве! Да не в предпочтениях зло, то и двести лет назад уже было, Петруша поработал на славу!., то есть… на беду… а в том, что разменяли дары преосвященные! Глухи стали к литургии духа-то русского! К почве! Что и было предназначением! Пред-наз-на-че-нием! Ведь у всякой мухи есть оно, даже у камня! Потому и «спасительность» России перед миром зашаталась! А в чем оно сейчас?! Вот скажи! В подъеме экономики, искоренения коррупции, заботе о простых людях – вот ваш бред. Бре-е-д! Заботиться надо о душе! Искоренять – тщедушие! А поднимать нравственность… власти, фильмов и литературы! К любому глаголу брошенному в народ, приписывать ее.

Лоб мужчины вспотел, щеки покраснели, частое дыхание выдавало нездоровье сердца.

– Это они перепутали – запад, а вы – предали! Англосаксам положено производить, итальянцам и грекам – выращивать, полякам строить суда… Да, да, строили, пока Евросоюз не отобрал, так же, как у Греции – крупнейший в Европе торговый флот, – заметив удивление, уточнил он. – А Южной Америке – танцевать и пить кофе – вот их предназначения!

– Что же нам?

– А нам… нам – размышлять! За всех. Это мы умеем лучше других! И не случайно! Такое разделение труда устроено свыше! В том и един мир… как Адам един! Как ухо не может жевать, так и глаза слышать! И навязывать глазам подобное – преступление перед Всевышним! А непонимание этого – нижайшая точка падения общества, идей, концепций!

– Леночка, ах ну что ж вы, боже ты мой! – мать снова зашла в зал. – Ну и мне уж терпеть мочи-то нет. Успокойтесь, пожалейте соседей.

– Да я, мама, давно молчу, – дочь сидела в кресле, опустив голову.

– Я уже тоже, Галя… – отец медленно опустился на диван.

Прошло около минуты. Эту минуту Борис Семенович размышлял, стоит ли продолжать, точнее, сказать то, ради чего и затеял весь этот разговор. Разговор, который незаметно увлек, утянул его в совершенно другое, лишив важности главное, обязательное. А что оно было именно таким, мужчина решил еще вчера… и готовился… и растерял. А сейчас нужно было исправлять. Выбираться из ямы, куда загнал себя сам. Из эмоций дочери, которые разжег тоже сам, отягощая усталость, написанную на ее лице. Но деваться было некуда, и он тихо начал:

– Понимаешь, Лена, что-то у вас с Андреем не выходит… – Борис Семенович встал, отошел к окну, притронулся к занавеске и, будто читая ее мысли, вздохнул.

– Не надо папа.

Елена, задумавшись, просматривала лист бумаги. Точнее, делала вид.

– Я знаю…

Он помолчал.

– Да что-то подсказывает мою вину в этом.

– Оставим… тем более, ты не прав.

– В последнем? – отец вернулся.