Сергей Пономаренко - Час Самайна Страница 22

«Не может быть, чтобы не существовало второй части днев­ника Жени Яблочкиной, — подумала Зоряна, внимательно рассматривая тетрадь. В ней оставалось несколько чистых листов, но было заметно, что много листов с конца аккуратно вырвано, так, чтобы тетрадь не рассыпалась. — Возможно, существовали записи, которые Женя вела с конца тетради, словно в книге-перевертыше, которые она или кто другой по какой-то причине удалил, — предположила Зоряна, которой овладел зуд исследователя. — По-видимому, они касались какой-то тайны. Не исключено, что эти записи где-нибудь хра­нятся. Возможно, у человека, который ухаживает за могилой. Надо выйти на него». 

Почему ей так захотелось найти продолжение дневника и что с ним в случае удачи делать, Зоряна не задумывалась. В ней все больше зрела уверенность, что находка дневника на кладбище неслучайна, что она означает начало событий, ко­торые должны куда-то привести. Но куда? И почему на сто­лике лежали красные бусы, словно на что-то указывая? Может, есть связь «бусы — дневник»? Хотя дневник обнаружился со­вершенно случайно, когда Мирчик порвал джинсы и загорел­ся бредовой идеей найти в ящике иголку. 

Зазвонил мобильный телефон. Это оказался Мирослав.

— Зоряна, привет! Не спишь? — с какой-то необычной инто­нацией спросил Мирослав и добавил: — У тебя все в порядке? 

— Не сплю. Уже день на дворе. Только что дочитала дневник. Тот, который нашли на кладбище. И у меня все о'кей. А у тебя почему такой голос?

— Помнишь, я тебя фотографировал на кладбище, ты еще красные бусы прикладывала к шее? 

— Помню, конечно. 

— Ты там никого не видела? 

— Ты что, Мирчик, поехал, что ли? Там было так безлюдно, что жуть брала, и у тебя даже странные желания появились. Глупые и не к месту. 

— Сегодня я решил распечатать снимки. Сбросил их на компьютер, просматриваю — и жуть взяла! Из-за твоей спины старуха какая-то выглядывает, зубы скалит в улыбке. Снимок я распечатал. Хочешь увидеть? 

— Не просто хочу, а горю желанием. Чертовщина какая-то... Давай через час, нет, через полтора встретимся. Фото захвати с собой. 

— Где встретимся?

— Как где? У центрального входа на кладбище, внизу. Все. До встречи.

Хроника Плачущей Луны Июнь 1919 года. Яков Блюмкин

Блюмкин по Лабораторной перешел на Батыеву улицу. Не­большую, грязную, в которой уже ничто не напоминало о бы­лом великолепии «улицы красных фонарей», роскошных бор­делей конца прошлого столетия, так и не ставшую киевским аналогом парижской Плас Пегаль. Редкие двухэтажные дома соседствовали с обычными хатами, проезжая часть мостовой, выложенная серым булыжником, разбитая, с непросыхающи­ми лужами, была в выбоинах, словно не так давно подверглась артиллерийскому обстрелу. 

Сгустившиеся сумерки и отсутствие действующих элект­рических фонарей делали передвижение по ней делом опас­ным, грозившим вывихом лодыжки, а то и переломом ноги. 

Но это было не самое страшное, что могло ожидать путника на этой пустынной улице. Время было неспокойное, голодное, и бандиты хозяйничали на отдаленных от центра и патрулей улицах города. Но Блюмкин прекрасно чувствовал себя в тем­ноте, чудесно в ней ориентировался, ни разу не оступившись там, где и в дневное время надо было внимательно смотреть под ноги. Да и револьвер за поясом внушал уверенность. Впро­чем, детство и юношество, проведенные в Одессе, когда при­ходилось самоутверждаться в многочисленных уличных дра­ках, которые не всегда заканчивались после первой крови, выработали твердость характера и умение постоять за себя. Он твердо уяснил, что наносить удар нужно всегда первым, никогда не поворачиваться к противнику спиной, а если он упал на землю, то не удовлетворяться этим, а бить до тех пор, пока враг не затихнет. Незазорно спастись бегством, но если уже ввязался в драку, то стой до конца, используй все средства, какие сможешь, и оставь страх противнику. Побеждают не толь­ко силой, ловкостью и умением, но и решимостью идти до конца. Это он усвоил в драке в одном из глухих одесских дво­ров, где его подкараулили трое. Они были сильнее, их было больше. Якова сбили с ног, и тогда он, вцепившись одному в ногу, прокусив штанину, отхватил кусок мяса. Такого страш­ного вопля он никогда прежде не слышал! И они опешили на мгновение, в растерянности наблюдая за кричащим от безум­ной боли товарищем и не зная, то ли оказать ему помощь, то ли продолжать драку. Это дало Якову возможность подняться на ноги и бесстрашно, с дикими воплями, выплевывая чужую кровь, броситься в драку, горя желанием убить. Вскоре оше­ломленные противники отступили и даже обратились в бег­ство, на ходу поделившись мнением о нем: «Это же бешеный!» Кличка «Бешеный» сохранилась за ним надолго... Затем учас­тие в отрядах самообороны, защита еврейских районов от погромов и первое убийство человека. 

Впрочем, ничего особенного Яков тогда не почувствовал. Он видел, как мужчина бежал — краснолицый, что-то кри­чащий, огромный. Наган дернулся в руке, и человек, словно споткнувшись, упал. Пуля попала ему прямо в сердце. Это Яков увидел потом, когда, подойдя, рассматривал его тусклые, как у дохлой рыбы на Привозе, глаза, застывший пузырек окровавленной слюны в уголке рта. Небольшое входное от­верстие на серой рубашке, слегка набухшее кровью. И ника­кого особого чувства — ни сожаления, ни радости. Просто так надо. 

«Хочешь жить — ешь, хочешь выжить — убивай, — поду­мал он. — Это просто работа, которая не требует ни нена­висти, ни радости, ни особых раздумий. Лишь умения. В сле­дующий раз именно ты можешь оказаться на его месте». 

И Блюмкин научился быстро и метко стрелять, хорошо владеть холодным оружием, будь то нож или штык, освоил приемы рукопашного боя. 

В мыслях Яков теперь представлял себя новым Иудой Макковеем[4], и учеба в Талмуд-Торе, нравоучения старого ребе Менделя Мойхер-Сфорим, детская несбыточная мечта об учебе в ешиботе — все оказалось в позапрошлой жизни, даже не в про­шлой. Он не раз сталкивался со смертью, убивая и рискуя быть убитым, когда участвовал в боях в составе только что сформи­рованного 1-го Одесского добровольческого «железного» отря­да. Здесь он почувствовал, что, несмотря на юный возраст, может руководить, и приписал себе два лишних года.

Его умение организовывать, думать, сохранять спокойствие и принимать решения в экстремальных ситуациях заметили другие, и скоро Яков сумел подняться до должности помощ­ника начальника штаба 3-й Украинской советской одесской армии. Затем размолвка с командующим, эсером Лазаревым, на почве экспроприированных в банке денег и уход из армии, больше похожий на бегство. В Питере в ЦК левых эсеров его приняли, особенно те деньги, которые он привез с собой и сдал в кассу. 

Вскоре он уже был начальником отдела недавно созданной, но уже грозной Чрезвычайной комиссии по борьбе с контр­революцией и бандитизмом. Чувство власти над жизнью и смертью пьянило сильнее водки, да что водки — наркотиков, всего на свете! Но чувство власти пьянило не только молодых парней, впервые почувствовавших ее, но и целые партии. Омрачало только то, что эту власть надо с кем-то делить... 

Конфликт между большевиками и левыми эсерами назре­вал. «Власть» — это слово в единственном числе, и все де­мократии в истории заканчивались диктатурой. А тут еще грабительский Брестский мир, отдавший Германии террито­рию большую, чем занимала она сама. Большевики слишком легко на него пошли, подтвердив этим разговоры о герман­ских деньгах, полученных на революцию. 

На теракт Яков вызвался сам, подготовив план убийства Мирбаха, которое должно было разрушить этот позорный мир. Перед терактом, не зная, останется ли живым, он оста­вил записку: «Черносотенцы-антисемиты с начала войны обвиняют евреев в германофильстве и сейчас возлагают на них ответственность за большевистскую политику и сепа­ратный мир с немцами. Поэтому протест еврея против пре­дательства большевиками России и союзников в Брест-Литовске имеет особое значение. Я как еврей, как социалист беру на себя совершение акта, являющегося протестом». 

Многие большевики молча поддержали поступок, направ­ленный на разрыв мира с немцами, благодаря чему ему, ране­ному, удалось бежать из больницы, благополучно уходить от вялых розысков ЧК, особенно не скрываясь в Петрограде и его предместьях, а позже официально быть оправданным за убийство империалиста-капиталиста немца Мирбаха[5]. 

Блюмкин спокойно шел в сгущающейся темноте и чувство­вал себя частью ночи: уверенный и сильный не только телом, но и духом, не сомневающийся, что все, что он делает, правиль­но. По дороге решил на обратном пути зайти к Жене. Прикинул, что уже две недели к ней не показывался. То, что она любит его, не вызывало сомнений, но мало ли женщин его любили? Ему было недостаточно любви женщины. Он хотел многого. Того, чего был изначально лишен по факту своего рождения в семье бедняка-еврея: власти, денег, обожания толпы.