Виталий Амутных - ...ское царство Страница 23

— Да, так что ты говоришь? — поворотил он ко мне свое вовсе не волчье лицо.

Внешностью он обладал весьма потешной, хотя и не без своеобразного обаяния. Некрупные, не слишком выразительные черты его белесого веснушчатого лица излучали всечасно какое-то детское изумление, точно видел он все вокруг впервые, но за непритязательным простодушием этих розоватых глаз в обрамлении коротких желтых ресниц весьма определенно угадывались и ум, и завоеванная воля.

— А я тебя тоже, по телевизору видел. Вы, что, на телевидении работаете, — лицо Толика оживило воспоминание.

Меня позабавило то, как он умудрился использовать рядом сразу два обращения: и «ты», и «вы». Первое, как видно, было ему ближе, но еще не окончательно истребившееся в народе уважение к работникам идеологического фронта не позволяло упорствовать в амикошонстве.

— Да вроде бы. Но это не так интересно, — и чтобы уж очертить статус нашей встречи: — Я к тебе по другому вопросу. Ты же моряк, да?

— Ну… моторист.

— А вот скажи, как к вам в мотористы, в смысле, в моряки попадают?

— То есть? Ты че, устраиваться собрался?

— Скажем… Да, устраиваться. Кем там у вас берут, если без специального образования?

— А вам зачем это?

— Толик, давай будем на «ты», а то я как будто интервью беру.

— Вот именно. Ты же на телевидении работаешь! Или тебя сокращают? Телевидение — это же ого-го! Море-то тебе зачем?

— Давай будем проще. Если можешь рассказать — расскажи. Если это, разумеется, не военная тайна.

Толик почесал свою скверно выбритую ржавую щеку, ярко-розовое в рыжих пятнышках ухо, а потом — и затылок.

— Да ничего сложного. Приходи в контору по найму, там тебе все и расскажут в подробностях. Только бабки нужны, хоть тыщенку баксов. Теперь без этого никуда. Надо получить паспорт моряка — это долларов сто. Санитарный паспорт — еще сто. Международный сертификат — ну, сертификат, может, баксов в восемьдесят обойдется. Еще справки кой-какие. А, чтобы все это оформление проходило быстро и лучшим образом, — сам понимаешь, надо платить. Тут платить, там платить. Так и живем. Лучше контору искать прямо в Одессе, здесь тоже есть, но лучше там. Могу подсказать к кому идти… Так зачем это тебе вообще понадобилось? Вам что, здесь плохо?

На всякий случай я постарался вложить в улыбку побольше дружелюбия и покорности челобитчика:

— Я, конечно, понимаю, что от себя никуда не убежишь… Но вот ты, скажем, везде побывал, многое посмотрел. В Рио-де-Жанейро был?

Видимо мое простосердечие показалось ему смехотворным, он даже фыркнул несколько раз в свою широкую ладонь, подпиравшую щеку:

— И что: Рио-де-Жанейро? Одна улица разукрашена почем зря. А вокруг грязь, нищета, зараза.

— Понятно, тебя уже ничем не удивить.

— Да… Поднадоело. Лучше так вот, возле телика посидеть. Возраст, конечно. Скоро уже и сороковник. Но ты тоже ведь не мальчик.

— Да, мы с тобой почти ровесники. Так что, ты с морем подвязываешь?

— М-м… пока нет. Жить-то на что-то надо. А там я как-то и привык, и… что я здесь буду делать?

— Телик смотреть.

— Ну!

— В общем, спасибо. Значит, деньги, в Одессу, в контору. Медосмотр там какой-нибудь пройти, да?

— Я же сказал, если денег будет достаточно, никто тебя медосмотрами силовать не станет.

Я встал со стула, грезящем о великородных седалищах.

— Что ж, спасибо еще раз. Ухожу. А твои где, куда жену с сыновьями спрятал?

— A-а… — он махнул рукой, и в качестве маскирующего какие-то чувства маневра поднялся потягиваясь со своего телезрительского насеста. — Пошли… На оптовку пошли. С тещей еще. Какие-то шмотки выбирать. Ну, пусть идут, правильно?

На этом встреча наша завершилась. И хотя информацию мне удалось добыть не Бог весть какую объемную, я уже знал, о чем говорить Степану. Все как и всегда сводилось к одному: надо действовать, надо ввязаться в драку, нужно приложить какие-то первоначальные усилия, чтобы тугоухие и подслеповатые парки приоткрыли тайность тебе сотканной судьбы.

Два лестничных марша вниз я преодолевал как-то уж очень медленно, ступенька за ступенькой, разглядывал экспрессивные разноцветные надписи на крашеной зеленой масляной краской высокой стенной панели. «AC&DC», «Витя Ц., мы тебя помним», «Юлька — соска». К последнему известию прилагалась иллюстрация. Наконец грязные бетонные ступени закончились, и я оказался перед своей дверью.

К счастью, дома меня встретила Настя, дочь. В ту пору ее все еще круглое личико, все еще способное умилять детской припухлостью щек, любимое лицо, так подкупающе сходственное с моим, оставалось главнейшей, основополагающей приманкой существенности, жизни, кем-то предписанной мне. Знать не важно какие законы составили такую зависимость, но с этой душой моя душа могла воспринимать эту действительность ладно, только с этой душой моя душа соглашалась смиренно изучать житейское море, а подчас и петь в унисон. Что бы ни объединяло нас: подготовка школьных уроков, рисование, совместные прогулки или просто веселое дурачество, — любая беседа наших душ способна была сочинять смысл окружающей реальности. Должно быть, только это явление и позволительно наречь любовью. Но сей тип отношений с миром подразумевает уж чрезмерно наивное отождествление себя с объектом вполне автономным, и рано или поздно все равно придется воротиться к своей персональной кропотливой жизненной стезе, ибо спрос с каждого особливый.

Падок новый русскийНа товар сей прусский,Ведь металлопластикОхраняет счастье, —

с задором продекламировала она стишок.

Ее стремление порадовать меня новоприобретенной информацией заслуживало самого нежного уважения, но сама информация не могла меня не опечалить слегка:

— Настюша, доча, ну, что ты всякие глупости повторяешь.

— Это не глупости, — поспешила заверить меня дочь, — это по телевизору говорили.

— Вот по телевизору, как правило, большей частью глупости и говорят.

Настя была несколько озадачена:

— Но ведь ты сам там работаешь.

— Да… Работаю… — скорых и понятных оправдательных аргументов на ум не приходило, да, вероятно, их и не было. — Но… рекламные-то слоганы… вовсе не обязательно заучивать.

Единственной лазейкой в данной ситуации была бы так хорошо освоенная телевидением субституция темы. И я уже почти придумал ход, как из-за плетей фиолетовой традесканции и ярко-зеленых веток сциндапсуса показалась жена, на ней была розовая фланелевая ночная сорочка в меленький едкий цветочек. Как тень, она проплыла мимо меня в ванную, не поворачивая в мою сторону головы, на ходу уронив:

— Пора заменить люстру в зале. Если найдешь деньги, положи на комод.

И мне сразу захотелось позвонить Алексею Романову, зоопсихологу. Причем я тут же вспомнил номер телефона, что со мною случалось не часто. Я взглянул на часы, сонно тикавшие на стене между амплями с полосатыми хлорофитумами, — старинные вырезные стрелки показывали без малого полдень. Я опасался, что в середине выходного дня вряд ли удастся застать Романова дома. Но уже первая попытка увенчалась успехом, — бодрый голос Алексея будто давно поджидал меня на том конце телефонного провода.

— Если ты не против, давай встретимся в той кафушке, которую местные наркоманы называют «Карабах», — предложил после непродолжительного блока общих фраз Романов. — Обстановка там вельми демократическая, да и цены тоже.

Он назначил встречу через два часа, и потому у меня еще было достаточно времени полюбоваться тем, как Настя репетировала танец, разучиваемый ею в танцевальной студии, и даже где-то поучаствовать в творческом, так сказать, процессе.

— Это называется «танец мафии», — напряженно сопя, пояснила она между делом.

— Мама дорогая! — невольно всплеснул я руками. — Что же это за танцы такие вы учите? Странные.

— Ничего не странные. Это мы на детском празднике будем показывать.

И она продолжила выплясывать нечто удалое, что по представлению ее хореографа соответствовало настроениям тайного общества плотоядных сицилийских ростовщиков.

А через два часа я уже сидел в тесной грязноватой кафешке, которой каким-то чудом удавалось оставлять за собой место посередине главного проспекта города, меж фешенебельных ресторанов и таких же магазинов, в которых отоваривалась местная каморра. Впрочем, даже не через два часа, а раньше, минут, эдак, на пятнадцать. Почему-то на все свидания я, вовсе не желая того, приходил заблаговременно. «Вы представляете собой ответственно-тревожный тип», — говаривала мне как-то известная в наших палестинах гештальт-терапевт, с которой мы готовили одну из программ «Бонжура». Я никогда не доверял ни теориям, ни определениям всякого рода приказных крючков от сердцеведения, поскольку, мною виденные, все они до единого были совершенными психами. И тем не менее в словах той психологини при желании можно было разглядеть какую-то правду.