Артем Белоглазов - Живи! Страница 24

Голоса позади становятся громче и громче. Спиной чувствую, как они настигают меня, щекочут кожу острыми лезвиями, чтобы проткнуть, вонзиться в тело по рукоятку…

— Не могу! — Мной овладевает паника, иррациональный страх. Я должен побороть его, но не могу, не хочу, должен быть иной путь… делаю шаг назад.

Ирка толкает меня. Теряю равновесие и, чтобы не упасть, хватаюсь за веревку, соскальзываю… и как-то весь растягиваюсь, вскрикиваю, заглушая страх… холодный воздух бьет по лицу наотмашь, и я не успеваю даже опомниться, как подошвы ботинок упираются во что-то твердое, шершавое, в ствол дерева, и я, отпустив руки, падаю задницей на площадку. На мгновение наваливается тишина, ватная, тягучая, и я слышу гулкий ток крови в ушах.

Слева — шаткий мостик, закиданный ветками и жухлыми листочками. Справа — пустота, провал с рухнувшими в него обломками досок. Сверху и сзади доносится нарастающий, но пока невнятный шум погони.

— …давай!

Встаю, хватаясь за кору, расползающуюся под руками. Пахнет гнилью и сыростью.

— Веревку давай! Застряла! — выкрикивает девчонка, безуспешно дергая запутавшуюся в переплетении сучьев тарзанку. Мне чудится, что огни уже полыхают за ее спиной, что вот-вот они поглотят, сожгут мою Ирку. Лихорадочно оглядываюсь и вижу валяющийся на площадке шест с крюком на конце; подцепив веревку, высвобождаю ее. Ирка тянет тарзанку к себе и спустя мгновение приземляется рядом, вслед за ней на доски тяжело шлепается веревка.

— Непрочная была… — очумело выдыхает Ирка. — Истлела…

С террасы доносятся разочарованные вопли.

— Ты могла сорваться! Мы оба могли…

— Так не сорвались же! Зато эти в обход пойдут… Задержатся.

В доски площадки ударяет камень, еще один, воздух вспорот хищным присвистом: кто-то из горожан догадался захватить лук, и в ствол над нашими головами вонзаются пущенные наугад стрелы. Времени на споры не остается, и мы удираем по опасно скрипящему под ногами мостику. Сворачиваем у невесть откуда взявшейся древней и костлявой хижины, вихрем проносимся мимо накренившегося дуба, оклеенного старыми рекламными объявлениями, пробегаем мимо наполовину разобранной, с обвалившейся крышей беседки. Здесь давным-давно никто не живет, кроме птиц и зверей. Всюду царит запустение, невыносимо воняет тухлятиной. Деревья по левую сторону мертвы — высохшие белые скелеты, а перила покрыты гладкими, бугристыми наростами. Когда мы останавливаемся на минуту, чтоб отдышаться, я дотрагиваюсь до перил и понимаю, что эти напластования — растекшийся и затвердевший парафин. Здесь часто жгли свечи. Не безопасные лампы со стеклянными колпаками — свечи! открытый огонь! И как у них пожара не случилось?

— Что это за место?

— Кладбище… старое христианское кладбище, — сбивчиво отвечает Ирка. — Пошли, Влад, и так опаздываем! Лютич заждался уже.

Прежде чем идти, наклоняюсь и смотрю вниз. Там — покрытое ряской озерцо, почти болото; над водой плывут тусклые огоньки. В зеленоватом, как у гнилушек, свечении видны сбитые из просмоленных досок кресты, погруженные в воду, и смутные очертания многих затонувших крестов. Часть из них держится на плаву.

— Мертвых скидывали в болото? — Вонь прямо-таки шибает в нос. Стараюсь не дышать.

— Да… Только здесь раньше не болото было, а пруд. Старожилы говорят, красивый, чистый. И рыбалка, говорят, была отличная. Когда стали людей хоронить, пруд испортился… пойдем же, Влад!

С трудом отвожу взгляд от скорбного зрелища и спешу за Иркой. Небо заволакивает тучами, мы осторожно бредем в сгустившейся темноте, фонариком не пользуемся: опасно, могут заметить.

У развилки за болотом нас встречает мальчишка, и я по неведомому наитию узнаю его: Иштван, футбольный болельщик. В руках у пацана здоровенный самодельный пистолет, напоминающий пугач, но кому охота проверять, настоящими пулями он заряжен или сушеным горохом.

Иштван целится в нас, неясная темная фигура. Мрак скрывает его глаза и выражение лица, нельзя понять, о чем он думает. В отдалении раздается людской гомон, там же мелькают огни. Если Иштван закричит, его немедленно услышат, и через минуту-другую толпа будет здесь. Попробовать кинуться на мальчишку? В пугаче, в любом случае, не больше одного заряда.

Ирка шепчет:

— Ты… — и умолкает.

— Молчи. — Иштван, что-то решая для себя, внимательно следит за нами.

— Пропусти нас… Иштван, — прошу, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

— Вы всё-таки запомнили мое имя… доктор Влад.

— Мы ведь друзья.

— Нет, мы не друзья, — с усмешкой произносит он. — Но вы когда-то вылечили меня, такого я не забываю. Это мое, только мое лично, пусть это и против закона, против моих друзей, но я пропущу вас. Только сейчас и никогда больше. Бегите. — Он отступает на соседний мостик и теряется в темноте. Ирка приходит в себя первой и, вцепившись в мою руку влажной от пота ладонью, тянет за собой. Бегу в полном смятении, ожидая в любой миг получить выстрел в спину. Ощущение — врагу не пожелаешь. Но подросток не стреляет.

И вот крики и шум стихают, лишь наше разгоряченное дыхание будоражит ночь, да слышны обычные лесные звуки: шебуршит зверье в траве, летучие мыши носятся в воздухе, покачиваются и скрипят ветви. Мне кажется, я оглох, но это не так: просто мы наконец-то оторвались от преследователей. Прилетев на тарзанке в расщелину между двумя стволами огромной березы, мы по веревочной лестнице спускаемся в самый низ, на площадку из переплетенных веток, расположенную в метре над землей. Я до боли в глазах вглядываюсь в темноту, но различаю лишь угольно-черные тени, тянущие кверху свои чудовищные лапы. Шумит трава. Интересно, что насчет волков? Так ли они пугливы?

Ирка подает условный знак — свистит особым образом.

Трава шуршит, раздается приглушенное ржание, и из темноты, словно призрак, выныривает на повозке Лютич. Его верная лошадка нетерпеливо переступает копытами. Лютич с облегчением кивает нам, и мы спрыгиваем в тележку — в нос бьет пряный аромат соломы. Повозка трогается. Всё происходит почти беззвучно, мне продолжает казаться, будто я сплю.

Тележка выезжает на довольно широкую тропу, не замеченную мной поначалу; она на редкость быстро выводит нас из леса. Из-за плотной завесы облаков выглядывает рогатый месяц, его яркий свет заставляет щуриться. Месяц серебрит траву, нас, дорогу, идущую вдоль леса, даже фетровая шляпа Лютича переливается серебряными искорками, точно украшенная елочной мишурой. Впереди расстилаются поля, у горизонта маячат приземистые силуэты покинутых людьми домов. Волшебное чувство охватывает меня, так хочется разделить его с кем-нибудь! Тайком поглядываю на Иринку: она замерла на соломе и, обхватив колени руками, любуется красавцем-месяцем и звездами, высыпавшими на свободные от туч участки неба. Она тоже переживает это чудо. Мы спаслись, вырвались, мы будто заново родились, но такое впечатление, что нашей заслуги в этом нет, что само провидение вело нас. А блистающий серп луны и острый звездный свет стали наградой, символом нашей свободы.

Долго едем молча, разве что Лютич бурчит, распекая нас за безответственность. И такие мы, и сякие, и он уж совсем было подумал — схватили нас, связали. И чего уж проще — прийти на условленное место через двадцать минут? Так ведь нет…

Он ни разу не останавливает лошадку, чтоб дать ей помочиться, да животинка и не возражает: движется резво, словно понимает — задерживаться нельзя. Ирка подсаживается ближе; я, заметив в углу несколько пледов, укрываю ее и себя, протягиваю плед Лютичу: он кивком благодарит. Я смотрю в небо, пытаясь отыскать Полярную звезду, чтобы сориентироваться, куда мы едем. Не нахожу.

Мы едем неизвестно куда и неизвестно зачем. Впрочем, неважно — Лайф-сити остался позади.

— Вы, — кашлянув, говорит Лютич, — доктор Влад, то есть, мы — я и Ирка, прости господи ее молодую глупую душу, были спасением Лайф-сити, его счастливой монетой с дырочкой посередине. Нас ненавидели и христиане, и мусульмане, и эта ненависть отвлекала их от вековой вражды… И-ээх… Я ведь лично старался, пытался везде успеть, примелькаться, чтоб только меня люди видели, чтоб только меня и не любили, и забывали о нелюбви друг к другу…

— Хватит умничать, Лютич… Ты лошадку лучше тормозни… — сонно бормочет Иринка, свернувшаяся калачиком и положившая голову мне на колени. Зевает: — Ааам… помочиться ей не надо? Вдруг у нее мочевой пузырь лопнет, а?

— Пр-рости тебя господи… — смеется Лютич.

Мне самому хочется веселиться, хохмить, рассказать забавный анекдот, но в голову ничего смешного не лезет. Но что-то же надо сделать, хоть что-то, потому что ушедший было страх накатывает опять, захлестывает, тянет ко дну, — а если за нами отправят погоню?! — и надо хоть как-то заглушить его.

— По-твоему, выходит, мы святые, Лютич? — ерничаю я. — Думаешь, святым легко?