Составитель Чекмаев - Либеральный Апокалипсис. Сборник социальных антиутопий Страница 24

— Знаешь, — сказала она в какой–то момент, — это очень странно: сознавать, что я давно умерла. Что меня на самом деле нет. И, кроме того, не знать, что со мной было после двадцати шести.

— Так или иначе, ты здесь, и ты проживешь дольше, чем могла прожить в своем двадцатом веке. И тебе не придется…

Он оборвал фразу на полуслове.

— Вы не любите поднимать эту тему, — кивнула Грета. — Ни Ромни, ни Поллак, ни теперь ты. Для вас это нечто запретное. Женщина меняет в жизни полсотни партнеров — это нормально. А если она хотя бы с одним появляется на экране — это уже падение нравов.

— Ты же понимаешь, что падение нравов ни при чем. В мире, где все возможно, понятие нравственности отсутствует.

— Нет, — усмехнулась она. — Присутствует. Как и честность, как и культура. Вы отменили все запреты — но не впали же в анархию, не стали ходить по улицам с дробовиками и охотиться за консервными банками, оставшимися в брошенных супермаркетах. Вы остались цивилизацией. Поэтому у вас есть и нравственность. Снимать порно можно. Можно снимать даже снафы — не вопрос. Только все это остается под бременем негласного порицания, ведь так?

Мартин подумал.

— Да, так, ты права. Странно, ты понимаешь нас лучше нас самих.

— Потому что я смотрю со стороны. И я не слепая. Я вижу, что я значу для вас. То есть я понимаю не только ваше общество в целом, но и каждого из вас в отдельности — тебя, и Ромни, и прочих.

Мартин встал и подошел к окну. Город уходил далеко за горизонт, в стеклах небоскребов отражалось послеполуденное солнце.

— Кто я такая? — спросила она.

— Это единственное, чего ты не понимаешь.

— Да, единственное.

— Ты — человек. Такой же, как я, Ромни и твой заказчик. Ты с ним еще встретишься.

— Послезавтра смотрины.

— Да. У тебя есть права — такие же, как у всех людей.

Она покачала головой.

— Но тогда я, получается, могу встать и уйти.

— Ты все–таки не совсем понимаешь нашу систему. Ты встанешь и уйдешь — но что ты будешь есть? Как ты будешь жить? Мы не будем тебя держать, но заказчик достанет тебя из–под земли, потому что заплатил кучу денег. Знаешь, почему у нас высокий уровень доверия и почти нет преступности?

— Зуб за зуб.

— Именно так. Сегодня ты припарковал машину в неправильном месте. И кто–то нацарапает на ней неприличное слово, потому что ты заехал, например, на его территорию. Он имеет право нацарапать, ты имеешь право его за это застрелить — но царапину все равно придется закрашивать. Не проще ли сразу встать, как положено?

— А если я встала, как положено, а какой–то ублюдок нацарапал неприличное слово?

— Убей его. Отрежь ему пальцы. Ты можешь все, ты имеешь право на все. И поэтому он будет думать, прежде чем писать.

Грета поднялась и встала рядом с Мартином.

— Вы чудовищны. Вы этого сами не понимаете, но вы ужасны.

— Да. Поэтому ты — островок прекрасного среди нас.

Она дотронулась до его плеча, он повернулся к ней — и они впервые поцеловались. У нее были чуть солоноватые губы и невероятно гладкая кожа. Он проводил рукой по ее талии, по спине, по ягодицам, и ему было хорошо, как никогда.

— Вы все меня хотите, потому что у вас в подсознании написано: она из порно, ее нужно хотеть, — тихо сказала она.

— Нет, — ответил Мартин. — Я хочу не Даун, я хочу Грету.

Она улыбнулась и прижалась к нему.

После они лежали на диване и смотрели двухмерные фотографии, проецируемые на потолок. Старые фотографии. Она говорила: это «Кадиллак», его как раз выпустили в семьдесят шестом, у Бобби был такой, только красный. А это закусочная, тут ели бургеры, а обслуживали людей другие люди, а не машины, как у вас.

А потом он внезапно прервал виртуальную экскурсию и сказал.

— Тебя убьют.

— Кто?

— Твой заказчик.

— Почему?

— Потому что ты — вторая копия.

И он рассказал ей все — от первого появления мальчика до того самого момента, когда он, Мартин, позвонил в ее дверь. Он знал, что рассказывать нельзя, что Ромни сотрет его в порошок, что вся работа может пойти прахом — и пойдет, потому что мальчик не сможет исправить свои ошибки, используя в качестве объекта Даун, знающую все.

Она слушала не очень внимательно, глядя в потолок и улыбаясь какой–то странной, мечтательной улыбкой.

— Твоя версия немного отличается от Ромни, — вдруг сказала она, когда он закончил.

Мартин подскочил.

— Ты все это знала?

— Док рассказал мне.

— Но почему…

— Мне был интересен твой вариант.

Он не знал, что ответить.

— Ты и с ним спала.

— Ты ждал от меня чего–то другого?

Она улыбнулась.

Мартин поднялся и начал одеваться.

— Глупый. Ты все равно отдашь меня другому мужчине. И до тебя у меня было множество мужчин. И никого из них я не любила.

— А меня — любишь?

— И тебя — нет.

Мартин, уже натянувший штаны, подошел и сел на корточки. Она лежала перед ним — обнаженная, распахнутая, невыносимо сексуальная.

— А зачем все это? Зачем?

— Мое первое «я» не знало. Я — знаю. Я знаю, что вы все не можете без меня, что вы не хотите меня отдавать. Вот тут–то и возникает противоречие.

— Какое?

— У меня те же права, что и у вас. Я имею право на все, ты сам сказал. А вы пытаетесь представить меня как вещь.

— Пока заказчик жив — ты принадлежишь ему.

— Ключевое слово «жив».

И она рассмеялась. Не тем милым, добрым смехом, которым смеялась раньше, не тем очаровательным хохотком, а каким–то другим, холодным, страшным.

Он вышел — и не видел, как она, сгибаясь в три погибели, рыдала на ковре, размазывая слезы по щекам. Потому что она не знала, что дальше. Потому что она сжимала зубы, чтобы стать жестокой и умной. Потому что она никого не любила — и очень хотела наконец кого–то полюбить.

6.

Сцена прощания была точь–в–точь такой же, как и в первый раз. Она молчала, мальчик делал мудрое лицо, Ромни давал какие–то напутствия. И точно так же они с Ромни сидели на диване и смотрели в пустоту, вспоминая женщину по имени Грета, она же Даун Кнудсен.

— Что с ней было до семьдесят четвертого, Ромни? — спросил Мартин.

— Ничего особенного. Школа, работа в кафе, понравилась фотографу, предложил сняться в стиле ню, и вот она в бизнесе. Хорошо платили, партнеры постоянные, ее все устраивало. Не дешевка.

— А после восьмидесятого?

Ромни покачал головой.

— Я ей не рассказал.

— Но ты знаешь?

— Да.

— Откуда?

— Я продолжал копать.

— И?

— Она сгорела за полтора года. Рак.

— Значит… мы спасли ее?

Ромни усмехнулся.

— Ты глупеешь, Мартин. Это синдром любви, право слово. Мы не спасли ее в первый раз, и я не знаю, спасем ли во второй. Мы не вшили ей рак, потому что могли позволить себе не вшивать его. Но мы с тобой понимаем, что болезнь в данном случае совершенно не опасна по сравнению с человеческими чувствами — завистью, ревностью.

— Если она умрет…

— Он станет возрождать ее снова и снова — если у него будет хватать денег. А пока его отец держит бизнес, деньги будут поступать. Возможно, он будет экономить. Скажем, менять ее раз в два года — и каждый раз добиваться.

— Откуда ты знаешь?

— Я же психолог, не забудь. Я все вижу.

Мартин встал, подошел к стене, оперся на нее

рукой.

— Что нам делать, Ромни?

Психолог откинулся на спинку дивана.

— Ждать третьего раза. Просто ждать.

Мартин покачал головой.

7.

Она вернулась на следующий день — к вечеру, измотанная и усталая. Она вошла, как клиент, и Мартин, уже собиравшийся уйти из офиса, по привычке хотел сказать «здравствуйте», но онемел и больше ничего не сказал, потому что она подошла и поцеловала его в губы.

— А где… Барри? — промямлил он, отрываясь от нее.

— Барри нет. У него балкон с низкими перилами, ты же знаешь.

— Как?..

— Я не сталкивала его. Он просто слишком чувствителен к алкоголю. Он упал сам.

Мартин чувствовал ложь.

— Ты знаешь, кто его отец? — спросил он.

— Знаю. Отец закажет у вас его полную реконструкцию — и вернет себе сына.

— Нет. Реконструкция возможна только по прошествии не менее чем полувека после смерти реконструируемого. Он придет за тобой, его отец.

— Придет. Поэтому вы должны успеть оба — ты и Ромни. Поллак как–нибудь обойдется.

Она улыбнулась. И Мартин понял, что не может жить без этой улыбки.

— Вызвать Ромни?

— Да.

— Он уже уехал домой.

— Вернется.

Он вызвал психолога. «Еду!» — ответил тот.

Грета сидела напротив и смотрела на Мартина печально, с едва заметной полуулыбкой, вынужденной, наброшенной на лицо, подобно вуали. В сопроводительных документах несколько раз подчеркивалось: в отличие от искусственной личности полный реконструкт не имеет априорных ограничений. Он может сбежать, может проявить агрессию, у него есть свобода воли, выбора и веры. Но мальчик не захотел это слушать. «Сам почитаю», — бросил он. И ошибся.