Галина Тер-Микаэлян - Грани миров Страница 24

Во внезапно наступившей тишине Царенко торжественно передал Злате Евгеньевне коробочку с орденом и троекратно облобызал ее.

– Спасибо, – тихо сказала она, невольно отстраняясь и вертя в руках коробочку. Гости дружно начали аплодировать, а вечно недовольный жизнью Камышев сердито застучал ложкой по столу:

– Что за «спасибо»! Следует сказать «Служу Советскому Союзу!».

– Это я должен сказать тебе спасибо, – глядя в глаза Злате Евгеньевне, глухо произнес генерал. – Потому что мы ведь с тобой сегодня впервые видимся после того боя. Спасибо, за то, что спасла мне жизнь, и прости, что не сумел сказать тебе этого раньше.

… Вытащив командира и доставив его в госпиталь, она вернулась на берег, и после этого еще в течение шести часов попеременно то окуналась с головой в ледяную воду, то стыла на берегу под порывами холодного осеннего ветра, перевязывая раненых товарищей. Лично для нее это был один из тех дней, когда женщине положено особенно бережно относиться к своему здоровью. Девушкам-бойцам для таких дней специально выдавали бинты и вату для гигиенических прокладок, теперь же у нее прокладка превратилась в кусок бурого льда. После боя Петр, не видя нигде своей жены, в тревоге попросил легкораненого Диму Векшина ее отыскать – сам он оказывал помощь раненым и никак не мог отойти. Дима вернулся через час, неся Злату на руках – молодая женщина была без сознания, лицо ее пылало от жара. Очнувшись утром следующего дня, она, едва пошевелившись, вскрикнула – боль внизу живота была такая, словно ее жгли каленым железом.

Спустя десять лет после бесчисленного множества мучительных процедур, инъекций и грязевых ванн врачи вынесли окончательный приговор: детей у нее не будет никогда. Муж привез ее из больницы, где проходил консилиум, накапал успокоительного, уложил в постель и лег рядом, крепко обняв за плечи. Злата прижалась к нему и неожиданно уснула – подействовало лекарство. И тогда во сне впервые к ней пришел, а затем начал повторяться почти каждую ночь один и тот же кошмар из далекого сорок первого. Перед глазами вставало лицо Феди Бобрика, он сжимал виски, его круглое лицо было искажено от боли, но взгляд был не мутным, как тогда, а умоляющим и полным страдания. Злата бежала ему навстречу, но не успевала добежать – дернувшись и раскинув руки, Федя падал с простреленной головой.

О ее кошмарах не знал никто, кроме мужа. В шестьдесят втором Петр Эрнестович отвез жену к известному гипнотизеру, и после нескольких сеансов Злата Евгеньевна смогла, наконец, спать спокойно…

– Ну, вот, ты получила-таки наконец свою награду, Златушка, – сказал генерал, – я теперь спокоен. К сожалению, нам пора – я уже говорил, что нас ждут в Смольном. И хотя сейчас, конечно, новые веяния, все же хочу предложить последний тост. За то, чтобы в будущем все опять встало на свои места. Светлая память великому Сталину, товарищи!

Во внезапно наступившей мертвой тишине Оганесян слегка покашлял и, покачав головой, сказал:

– Смелый вы человек, товарищ генерал, сейчас это имя не в почете.

– А я всегда был смелым, – усмехнулся Царенко, – Это шакалы, которые раньше при нем пикнуть боялись, теперь подняли головы и завыли, но для тех, кто прошел войну, это имя всегда будет священным, потому что с этим именем мы шли в бой.

– Я за Иоську никогда не пил и пить не буду! – побагровев, закричал Камышев и со стуком поставил на стол свой бокал. – Я с этим именем два года в окопах мерз, год в концлагере голодал и за это потом еще пять лет на лесоповале топором махал. Там бы и сгнил, если б Сурен Вартанович до Берии не дошел и не доказал, что я нужен советской науке. Когда Иоська подох, я от радости богу свечку поставил, хоть я и атеист. И всем всегда скажу: Сталин был трус, подонок и сволочь!

– Молчать! – рявкнул Царенко. – Это ты трус, что в плен сдался, а у меня в полку мальчишки землю кровью поливали, но врагу не сдавались! Такие, как ты, не знают, что такое бесстрашие и героизм!

И тут Злата Евгеньевна закричала так, что все в испуге смолкли, лишь в буфете звякнул хрусталь:

– Замолчи! Бесстрашие? Героизм? Это те герои, которые в фильмах про войну снимаются, это они герои и патриоты, а про нас правды никто не напишет! Думаешь, все солдаты прямо-таки жаждали за Родину и за Сталина жизни отдать? Но шли в бой, потому что иначе было нельзя – ты же сам из пистолета расстреливал тех, кто под огнем назад поворачивал. Но ты хоть сам вперед бежал, а этот в Кремле сидел и приказы издавал: «Ни шагу назад!»

– Не надо, Златушка, – мягко возразил генерал, – иначе в то время было нельзя.

– Нельзя! Конечно, нельзя, он знал, что делал – детишек безоружных живым заслоном перед танками поставил и трусами еще их называл за то, что жить хотели! Генералов опытных в тридцать седьмом уничтожил, армию развалил. Ты сам был бы грамотней, так у нас в полку в два раза меньше бы народу погибло! Но теперь-то что – время пройдет, могилы землей прорастут, и люди все забудут. Я и сама все забыла, все тебе простила. Только Федю Бобрика простить не могу. Забыла, казалось, а нынче опять перед глазами встало и стоит – глаза его, и как бежал он, за голову держась. Ему ведь еще и девятнадцати не было, – застонав, она закрыла лицо.

Петр Эрнестович мгновенно оказался рядом с женой и отвел в сторону ее руки:

– Не надо, Златушка, слышишь? Посмотри на меня сейчас же!

– Пусти, Петя, – Злата Евгеньевна подняла на генерала заплаканные глаза и тихо сказала: – Уходи из моего дома, Герой Советского Союза генерал Царенко. Уходи и не возвращайся сюда. Никогда.

В полном молчании генерал повернулся и вышел. Петр Эрнестович, тревожно глядя на жену, крепко взял ее за талию:

– Злата, пойдем, тебе обязательно надо сейчас выпить лекарство и прилечь. Ада, пожалуйста…

– Да-да, уложи Злату, Петя, я принесу торт.

Петр Эрнестович вернулся минут через десять – без жены. Гости еще с полчаса поболтали, выпили чай с тортом, а потом тактично начали расходиться. Последними уходили Синицыны, и Ада Эрнестовна отправилась проводить их до метро. Сергей решил, что в сложившейся ситуации ему лучше всего заняться общественно-полезным делом. Собрав со стола грязную посуду, он понес ее на кухню и вывалил в раковину, разбив при этом одну из тарелок.

– Авария? – зайдя на кухню, поинтересовался Петр Эрнестович и начал рыться в аптечке.

– Всего одна тарелка, – собирая осколки, буркнул Муромцев-младший.

– На фоне твоих прошлых подвигов это большое достижение, – похвалил его старший брат. – Слушай, ты не знаешь, где у нас анальгин? Ни одной таблетки не могу найти, а голова, как паровой котел.

– Наверное, Ада все выпила, ты же знаешь, что анальгин – ее любимое кушанье, – выбрасывая осколки в мусорное ведро, ответил Сергей. – Сильно болит? Сейчас посмотрю у нее в комнате – наверное, она запихнула пару пачек в свою любимую старую сумку и забыла.

Зайдя в комнату Ады Эрнестовны, он вытащил из шкафа старую кожаную сумочку с блестящим металлическим замочком.

Внутри лежали перевязанные тонкой лентой письма ее погибшего мужа, пилочка для ногтей, фотография маленького Сережи с котенком на руках и крохотная коробочка с золотыми украшениями, обитая красным бархатом. Анальгина не было.

Вывалив все содержимое на кровать, Сергей перевернул сумку и для очистки совести с силой ее потряс – вдруг облатка с анальгином затерялась где-то меж складок шелковой подкладки. Оказалось, что старенькая материя кое-где отпорота от кожаного корпуса сумки, и откуда-то из глубины неожиданно вылетел, покружился в воздухе и упал на пикейное покрывало пожелтевший листок бумаги.

Сергей автоматически прочитал начало: «Милая Ада…» и сложил письмо пополам, чтобы втиснуть в перевязанную ленточкой стопку. Взгляд его при этом невольно скользнул по подписи в самом конце: «Муромцева Клавдия Ивановна, 10 марта 1953 года».

Муромцева Клавдия Ивановна – так звали мать Сергея, которую он с тех пор, как себя помнил, считал умершей. Дрожащие руки его торопливо развернули пожелтевший лист, неровные буквы прыгали перед глазами, мешая вникнуть в смысл прочитанного.

Милая, Ада!

Я знаю, что вы с Петенькой мне не велели, видеть Сереженьку, и даже не разрешили писать вам. Конечно, мне было тяжело, но я всегда узнавала про вас стороной и все знала. Знаю, что Петя вернулся с войны живой, женился и занимается своей наукой – он ведь и смолоду увлекался, всегда с отцом разные научные споры вел. Знаю, что твоего мужа убили, что ты в войну работала в эвакуации и забрала туда с собой Сереженьку. Спасибо, что сберегли моего сыночка, что заботитесь, бережете, в университете обучаете. Только ведь я мать, у меня тоже сердце болит – увидеть бы его, поговорить, обнять. Вы с Петей говорили, что я кругом виновата, с презрением смотрели, как на гниду. Но только ведь люди разными рождаются – вы гордые, смелые, а я простая женщина, меня страх под себя подмял. Потом, я ведь ждала ребенка, ты ведь это не пережила, тебе не понять. И хоть вы никогда не интересовались, но у меня родилась девочка, ваша сестра Людочка. Сейчас я работаю акушеркой в роддоме, а Люде уже семнадцать, и она поступила в институт, чтобы выучиться на доктора, а не так, как я, быть простой акушеркой. Мне она иногда по работе помогает, и руки у нее золотые. Только она ведь еще несмышленыш, девочка, ей и одеться надо, и погулять, а зарплата у меня маленькая. Поэтому я прошу тебя, Ада: я ведь твой приказ выполнила, когда вы с Петей мне велели отдать вам Сереженьку и на глаза ему не показываться. Так и вы выполните мою просьбу: помогите немного Людочке. В квартире у вас еще со старых времен много было дорогих вещей, и вам все осталось, потому что я ушла в одном платье, а ведь Людочка тоже имеет право, она тоже Эрнесту родная дочь. И если поможете, то я, как и обещала, Сереженьку беспокоить не буду. А то ведь мне придется его просить, чтобы он родной сестре помог, а я и сама не желаю после стольких лет ему своим родством навязываться.