Сергей Кузнецов - Живые и взрослые Страница 25

— Если вы не хотели убежать, — сказал Гоша, — то что же вы хотели? Неужели вы просто читали эти тексты или, ну, я не знаю, записывали древние сказания?

Папа рассмеялся — горько, одними губами.

— Вот это и есть сложный вопрос — чего мы хотели. Но уж точно не того, что получилось, тут уж ты мне поверь.

— Ты все время говоришь «это сложный вопрос», — разозлился Гоша, — ты думаешь, я это хочу от тебя услышать?

Папа пожал плечами:

— Ты, вероятно, хочешь услышать, что это легкий и простой вопрос. Но я же не могу тебе соврать, правда? Если я говорю «это сложный вопрос» — значит, так оно и есть. К сожалению, это единственный ответ, который ты от меня получишь. Поверь, с ним тебе будет куда проще жить, чем с любым другим правдивым ответом. А врать я не люблю, ты же знаешь.

И он снова устало закрыл глаза.

Вот так они поговорили вчера — и вот поэтому Гоша сейчас стоит перед раскрытым шкафом, как будто опять собирается играть в прятки.

Но нет, Гоша осторожно опускается на колени и начинает перебирать мамины вещи.

Гоша думает: если мама понимала, что может не вернуться, она бы наверняка оставила что-то для него, для Гоши. Она бы спрятала это в таком месте, куда Гоша не полезет до ее возвращения — но где сможет найти, если с ней что-то случится.

Лучшего тайника, чем шкаф, нельзя было и придумать.

Гоша выбрасывает на родительскую постель ворох летней одежды — платья, цветастые юбки, легкую куртку, несколько рубашек. Потом он внимательно проверит карманы — а сейчас посмотрит, что лежало под всем этим добром на дне шкафа.

Ну, босоножки на платформе. Туфли на каблуке.

Большая картонная коробка из-под зимних сапог.

Гоша открывает крышку — коробка плотно заполнена тетрадями. Гоша пролистывает их одну за другой — похоже, это институтские конспекты, старые, никому не нужные. На всякий случай он просматривает все тетрадки — нет, ничего, что могло бы дать ему хоть какую-нибудь подсказку.

Он снова залезает в шкаф. Пахнет нафталином, старым деревом. Гоша закрывает дверцы и на мгновение представляет: ему опять шесть лет, он опять играет в прятки.

На этот раз его никто не ищет.

Вздохнув, он открывает двери и подходит к постели, где цветочной грудой разложена мамина одежда.

Гоша уже не надеется найти что-либо. Он ощупывает платья и рубашки — механически, одну вещь за другой. Последним лежит белый летний пиджак с большими карманами — мама надевала его, когда они ездили в гости или когда ей предстоял какой-нибудь важный доклад. Гоша сует руку в карман и нащупывает что-то твердое, точнее — гибкое, достаточно большое, чтобы с трудом умещаться.

— Ух ты! — говорит он тихо.

Это — компьютерный диск. Плоский черный квадрат, со стороной сантиметров двенадцать. На уроках информатики Зиночка говорила, что на таком диске может уместиться целый роман.

Наверное, это и есть — весточка от мамы.

Гоша откладывает диск в сторону, еще раз берет белый пиджак, прижимает к лицу, замирает на краю кровати.

Да, Гоша не может обмануться, это в самом деле он — слабый-слабый, почти позабытый мамин запах.

Интермедия

Только кровь и грязь

Тетя Света, Светлана Васильевна, режет на кухне картошку, краем глаза смотрит в телевизор: маленький, черно-белый, старый. На экране — красивый мальчишка с трофейным шестизарядным «Смитом» отстреливается от мертвых серебряными пулями. Как фильм называется? Ах да, «Неуловимый».

Такие фильмы совсем не страшно смотреть. Там война совсем другая, нестрашная. Даже если герои в конце гибнут, даже если все плохо кончается.

Как может фильм кончаться хорошо или плохо? Он кончается словом «конец», вот и все. А потом передают новости, а в новостях — каждый день одно и то же.

Каждый день — все хорошо.

Все хорошо — потому, что нет войны.

В жизни войны нет, в новостях нет и даже в фильмах про войну. Потому что в фильмах война ненастоящая.

В фильмах у войны нет запаха.

Нож равномерно двигается в руке тети Светы. Вжик-вжик. Тонкие ломтики картошки ложатся на разделочную доску. Вжик-вжик.

Где-то в глубине шкафа, в старой коробке лежит серебряный нож. Майор Николаев отдал ей, когда уходил, — так всю войну с собой проносила. В ладонь ложился как будто влитой. Одно движение — и только дымок вьется. Главное — попасть прямо в сердце.

Жаль, до войны никого не учили с ножом обращаться. Винтовки, пистолеты — сколько угодно. Вот и казалось, что враг будет где-то далеко, как в тире, знай целься и стреляй. Опять же — никакого запаха.

Потому никто и не знал, какая она — война. Думали — повоюем неделю-другую, отбросим мертвых, закрепим границу — и по домам, праздновать победу. Не война — так, легкая прогулка. Нинка, когда к ним в отряд пришла, с собой взяла летнее платье и плюшевого медвежонка, трогательного такого, с пуговицами вместо глаз. Как она его звала? Мишка Сашка, да.

Что случилось с медвежонком, Светлана Васильевна не помнит. Зато она помнит, что стало с детьми в деревнях, захваченных мертвыми.

Иногда она хотела бы об этом забыть.

Хорошо, что мертвые игрушечные медвежата не приходят назад. Вата лезет из разорванных швов, глаза свисают на ниточках. И запах… тяжелый, сладкий, мертвый запах.

На черно-белом экране смазливый парнишка рапортует командиру о выполнении задания. Командир отечески улыбается. Вот дети — насмотрятся таких фильмов, все мечтают о подвигах, о сражениях и победах. Ника, когда была маленькая, тоже все расспрашивала: как оно там было, на войне? Тетя, расскажи, как ты воевала!

А что тут рассказывать? Там, на войне, только кровь и грязь. И еще — запах.

Но девочке, конечно, такое не скажешь. Зачем девочке об этом знать? Война — не женское дело. Дай бог, обойдется. Проживет Ника всю жизнь — и войны так и не случится.

Вот племянница Маша, Никина мама, войны и не застала — а уже ушла. С одной стороны, жалко, что такая молодая. А с другой — повезло. Счастливая жизнь. Ни грязи, ни крови. А если пахнет плохо — так это в магазине тухлую замороженную курицу подсунули. Выкинуть — и все. Денег, конечно, жалко, а так — не страшно совсем.

Маше можно только позавидовать. Любимый муж, чудесная дочка. Счастливая жизнь, иначе и не скажешь.

Короткая только.

А ведь раньше жизнь никогда не была короткой. Старшина Егоров рассказал как-то ночью, после фульчи-атаки: он-то помнит, раньше никто не боялся уходить, потому что все уходили ненавсегда, ненадолго. Родные шамана позовут, дары принесут, свечи зажгут или там палочки специальные — и возвращайся на здоровье. И главное, раньше, до Проведения Границ, мертвые все помнили: всех родственников, чей там муж или, скажем, сын. Если бы Маша тогда ушла — возвращалась бы сколько влезет, Нику бы навещала. Нашли бы как-нибудь на шамана денег, на ребенке экономить бы не стали.

Но это все до Мая было, теперь уже, конечно, мертвые совсем другие.

Раньше изображения мертвых всегда в домах на почетном месте были — это Светлана Васильевна и сама помнит. У них в гостиной большая картина висела. Бабушка, папина мама. Папа с ней здоровался каждый день, говорил «здравствуйте, мама». Иногда, конечно, бабушка и сама приходила, но картина запомнилась гораздо лучше.

Куда она делась после Проведения Границ — кто ж знает?

У самой Светланы Васильевны спрятан в шкафу фотографический альбом и там — карточки ее мамы и папы, а еще — Маши и Степы, Никиных родителей. Говорят, это небезопасно — хранить дома снимки мертвых, но чего уж тут бояться? Что бы ни случилось — страшней, чем на войне, не будет.

Все будет хорошо — лишь бы войны не было. Она, проклятая, до сих пор по ночам снится. Проснешься ночью — лежишь в кровати, сердце бухает в груди. Иногда такое увидишь, что и забыла уже.

В кино такое не показывают. Вот стояли они в одной деревушке, местных жителей почти не осталось, так что расселились по пустым избам. И вдруг ночью полезли мыши — изо всех щелей, из подвалов, с чердаков. С писком, скрежетом, визгом. Галка, оказывается, с детства мышей боялась — залезла за скамью и визжит. А они отовсюду валят — спереди, сзади, сверху, с боков… Галка визжит, мыши пищат, а Светке вроде и противно, и вместе с тем — смешно. Галка же всегда смелая была. Фульчи, ромерос, тинги — хоть бы что, зубы стиснула и вперед. А тут — визжит как маленькая.

Хотя чего уж страшного — всего-навсего мыши.

А на рассвете — началось… те, кто уцелели, обсуждали потом: мыши бава-прорыв чуют, вот и убегают.

Считай, верная примета. Может, Нике рассказать? Вдруг пригодится?

Впрочем, не дай бог. И так девочке досталось. Родители ушли, совсем одна осталась. И в спортшколе, оказывается, дети ее травили — как я только не поняла сразу? Сейчас вроде наладилось — друзья какие-то появились, даже мальчики вроде.