Екатерина Паньо - Имена льда Страница 25

Он издевательски хихикает и имитирует дурацкий поклон в стиле восемнадцатого века.

— Твое желание искренне, — продолжает он. — Иначе чертова Игра не приняла бы этот поединок.

— Игра всегда соответствует условиям, — упрямо произношу я, хотя пока плохо понимаю, что именно он хочет сказать.

Он качает головой — сочувственно так.

— Ты, все-таки, тупица. Игра принимает то, что имеет глубокие основания в нашем сознании. Она нас изучает и использует. И ее не обманешь, она в корень зрит. Она питается нашими настоящими мыслями и чувствами — это ее двигатель, ее источник энергии.

— Двигатель и источник энергии — разные вещи, — автоматически отмечаю я.

— Заткнись, — беззлобно произносит он. — Так почему ты меня вызвал, а?

А, так это все-таки я…

— Может, из-за Лизы, — отвечаю.

Он морщится и отмахивается своей роскошной манжетой.

— Не смеши меня. Ты слишком либерален. Ты из тех, кто оставляет выбор за женщиной, а сам смиряется с ее выбором и всю жизнь страдает. Это я мог вызвать тебя из-за Лизы. Потому что я хочу, чтобы она была моей, а для меня мои желания значат больше, чем все остальное. Но меня вызвал ты. Почему?

Я могу только пожать плечами. На самом деле, мне не хочется его убивать. Но я помню, Пит мне сказал…

— Потому что ты мне завидуешь, — сам же и отвечает Дон. — И ты убить меня готов, чтобы устранить причину собственной зависти.

Я смотрю в пол. Я уже не уверен, что не хочу его убивать.

Он делает два стремительных шага ко мне. Я едва подавляю желание попятиться.

— Так ведь и я хочу устранить причину, — громко шепчет он. — Так что, думаю, ты меня поймешь. Только я, в отличие от тебя, честен. Мне чихать, что они нас используют. Что у них есть шанс, а у нас — ноль. Я просто не могу смириться с тем, что они делают нечто такое, о чем я могу только мечтать. Не могу — мечтаю, до одури хочу, но никогда в жизни не сумею. Как с этим жить, а?

Он уже подошел вплотную и, наклонившись, заглядывает мне в лицо. Он выше. Я не удерживаюсь и делаю маленький шажок назад.

— Поэтому ты хочешь от них избавиться?

Он кивает.

— Это не так трудно, как тебе кажется, — говорит он. — Игра — слишком сложная система, чтобы быть достаточно устойчивой. К тому же в нашем сегменте Вселенной, в нашей реальности, в нашей жизни — называй, как хочешь — она появилась недавно и не успела пустить глубокие корни. Так что считай, что я просто спасаю мир людей от неизвестных нам нелюдей. Послушай, я знаю, как это сделать. Я нашел модель. Я могу взорвать это все изнутри.

А, вот и спасение мира. Пит мне говорил… Собственно, почти все игровые сценарии имеют целью спасение мира…

Только какого? Чьего?

— Ну что, ты со мной?

Я испытываю облегчение — ну, словно гора с плеч. То есть не то чтобы совсем хорошо, но, по крайней мере, я теперь знаю, что мне делать.

— Возможно, — говорю я и берусь за рукоять своей шпаги. — Вот только у нас есть одно незавершенное дельце. Ты помнишь, для чего мы встретились?

Он пренебрежительно усмехается и изящным движением выхватывает шпагу. Он наверняка фехтует лучше, чем я. Он во всем лучше.

— А, ладно, давай с этим покончим — и займемся чем-то действительно важным.

Вот почему мы не дрались на арене. Арена — она для поединков. А это было просто убийство.

Я нарушил правила, Лиза. Он поднял шпагу, собираясь отсалютовать. А я ударил его в грудь.

Впрочем, этого я ей не скажу. Да и зачем? Давно дело было. Время в Игре особенное. И пространство тоже. Я вот только не знал до этого момента, что они как-то пересекаются с реальными. Я удивлен, Лиза. Так странно, что наш поединок закончился только сейчас.

А патологоанатом ни черта в своем деле не понимает. Дон умер быстро, но не сразу. Он успел мне кое-что сказать.

Вот это:

— Ты, все-таки, идиот.

И я так думаю, не от раны он умер. Он захлебнулся завистью.

Я с самого начала подозревал, что зависть в этой истории сыграла ключевую роль.

Но этого я Лизе тоже не скажу.

Ее дверь заперта. За ней тихо. Может, она спит… Впрочем, неудивительно. За полночь.

— Лиза! Открой…

Кажется, кто-то внутри зашевелился.

— Открой! Это я, Дон.

— Проваливай.

— Лиза, я…

— Убирайся, чертов придурок!

— Не кричи так, соседи спят.

— Плевать.

— Послушай. Пат…

Дверь распахивается. Ничего не вижу — только волну летящих волос.

— Что — Пат?

— Я потерял его…

Волна схлынула. Теперь вижу глаза. В них — ничего хорошего для меня.

— Ты его убил. Не ври. Я все знаю про дуэль.

— Нет, ты что… — я не знаю, как сказать ей, я так ничего и не придумал по дороге. — Он просто… остался.

— Где?

— В Игре… кажется.

— Как — в Игре?

— Не знаю. Врач сказал, редкий случай — латентный идиотизм.

— То есть он был идиотом, но никто не знал?

Она мне не верит. Я сам не могу поверить. Идиотами рождаются. Ими не становятся в двадцать пять лет. Я это знаю не хуже, чем она.

— Так сказал врач. Что-то было заблокировано в мозге. И… разблокировалось при погружении в Игру.

— Он и раньше лазил в эту чертову игру!

Я могу только кивнуть. Мы вместе туда лазили. И всегда возвращались.

— Что теперь?

Я пожимаю плечами. Я знаю, что теперь — но ей это не понравится. Наш поединок не закончен. А Пат упрям, как осел. Он меня найдет. Завтра. Через год. Через сто. А хоть бы вчера — Игра разворачивается в реальном времени, но реальность этого времени не совпадает с нашей. Я постараюсь ей объяснить. А может, это буду не я — Пат сам все объяснит. Надеюсь, ему хватит такта сделать это потом, когда все закончится. Он, конечно, увалень. И идиот. Но не дурак. Должен понять…

Идеальная модель

Пьетро вышел из машины и огляделся. Кукурузные поля. Мягкие холмы. Краешек солнца показался из-за пологого склона на востоке, и в долину — прямо к нему — потянулись лучи. Пьетро с наслаждением зажмурился и подставил солнцу лицо. Он выехал затемно и по дороге мерз. А когда выбрался из машины, его сразу пробрало от росы, обильно покрывавшей длинные кукурузные листья и гальку, усыпавшую грунтовку.

Следовало, наверное, поспешить. Хотя бы ради чашки горячего чая. Но спешить не хотелось. Вообще не хотелось туда ехать — от этой мысли Пьетро делалось муторно. Она была вполне честной, и эта честность умножалась на чувство вины. Он столько раз обещал себе быть повнимательнее к старухам! Он у них один. Зато их у него — целых восемь. Восемь престарелых тетушек — не слишком ли для одного не очень доброго человека?

Что ж, по крайней мере, все они живут на одном хуторе. Который даже названия собственного не имеет — на карте он значится как «Двадцать пятый километр». Название вводит в заблуждение — на самом деле это весьма неблизкий свет. Двадцать пять километров — только по грунтовой дороге, свернув с асфальтированного, в выбоинах проселка, который, в свою очередь, сбегал с юго-западной трассы часах в полутора езды от черты города. Проселок настолько плох, что когда он заканчивается и сменяется рыжей грунтовкой, похожей на грубо выделанную керамику, Пьетро по привычке благодарит Мадонну и всех апостолов. Если сбросить скорость, ямы не слишком донимают после тряски по проселку. Пыль, вечный спутник машин на грунтовках, прибита росой. Тишину прорезают только шелест мотора и напряженные трели каких-то пичуг.

Сейчас он был один посреди океана кукурузы. В таком полном одиночестве, какого не выдержала бы психика нормального человека, привыкшего к толчее мегаполиса и мгновенному обмену информацией в Сети. Конечно, в машине был встроенный информатор. И, кажется, в кармане лежал еще один — портативный. Но они только вызывали раздражение — как костыли для человека, привыкшего к тому, что его тело — здоровое и гибкое — легко справляется с любыми нагрузками. Все внешние интерфейсы неуклюжи.

Впрочем, воспоминание об этой информационной легкости оказалось смутным, как фантомная боль — и даже оно скоро должно стереться. Пьетро был хорошо подготовлен к заданиям подобного рода — ни привычных движений, ни ощущений, ни даже снов. Возможна такая глубокая чистка подсознания? Если да, то почему ее не используют в промышленных, так сказать, масштабах? Заповеди не велят? Так вот ведь, в его случае Заповеди делают исключение. А раз исключения возможны в принципе, их скоро столько насочиняют — никаких мощностей не хватит поправки строчить.

Солнце поднималось над холмом. Роса высохла. Пьетро, наконец, начал согреваться. Это было странно — не ощущать холода, не передергивать поминутно плечами от озноба. Он не помнил, когда ему было тепло последний раз — даже климат-контроль в машине не позволял согреться. Чтобы не уснул за рулем, что ли…