Роберт Хайнлайн - Чужак в чужой стране Страница 26

Марс, устроенный иначе, чем Земля, не обратил особого внимания на «Посланника» и «Чемпиона». События произошли слишком недавно, чтобы обрести какую-то важность — если бы на Марсе выпускались газеты, им бы хватало одного выпуска в столетие. Контакт с другими разумными расами — не новость для марсиан, он бывал раньше, будет и еще. Когда минет подробное гроканье новой цивилизации, тогда (спустя земное тысячелетие или около того) настанет время действия, если понадобится.

В настоящее время важнейшим событием на Марсе считалось нечто совсем иное. Бестелесные Старейшины полурассеянно решили отослать земного птенца на третью планету, чтобы он грокнул все, что сумеет, а затем обратились к более важным делам. Незадолго до описываемых событий, примерно в эпоху Цезаря Августа, некий марсианский художник создал произведение искусства. Его можно было назвать поэмой, или музыкальным сочинением, или философским трактатом; оно представляло собой серию эмоций, следующих друг за другом в трагической необходимости. Поскольку человек сумел бы воспринять сие произведение примерно так же, как слепой от рождения мог понять, что такое закат солнца, — неважно, к какой категории приписывать данное творение. Куда существеннее было то, что художник по случайности прекратил свое телесное существование до того, как завершил шедевр.

Внезапный уход из телесной оболочки был необычным делом на Марсе. Марсианский кодекс повелевал, чтобы жизнь была завершенным целым, а физическая смерть наступала в момент, выбранный подобающим образом. Но наш художник так увлекся, что забыл вернуться в телесную оболочку после очередного отключения; когда его отсутствие заметили, тело его не годилось даже в пищу. Он же и вовсе ничего не заметил и продолжал творить уже без тела.

Марсианское искусство делилось на две категории: в одной творили взрослые, это было живое, часто новаторское, несколько примитивное искусство, тогда как старейшины обычно создавали произведения более консервативные, сложные, от них ожидали высшего пилотажа; обе категории оценивались, по по отдельности.

По каким же меркам судить данный опус? Он создавался в двух состояниях, телесном и бестелесном; окончательную форму он обрел, безусловно, благодаря Старейшине; но художник, с отчуждением от реальности, характерным для творцов всех времен и миров, не заметил перемены в своем статусе и продолжал творить так, словно все еще находился в телесной оболочке. Является ли это новым видом искусства? Удастся ли создать подобные шедевры, если и другие художники выйдут из телесной оболочки в процессе работы? Старейшины обсуждали увлекательные перспективы, веками пребывая в состоянии задумчивого отключения, а все марсиане, еще находившиеся в телесных оболочках, с нетерпением ожидали вердикта.

Вопрос представлял тем больший интерес, что (в земном понимании) искусство их было религиозно и крайне эмоционально: оно описывало контакт между марсианами и народом пятой планеты, событие, случившееся весьма, давно, но для марсиан оно все еще представляло живой интерес — в том же смысле, в каком единственная в своем роде смерть на кресте остается важной для землян вот уже два тысячелетия. Марсиане встретились с жителями пятой планеты, полностью грокнули их и предприняли необходимые действия; от планеты остались лишь обломки астероидов, но марсиане продолжали лелеять и восхвалять народ, который уничтожили. Новое творение искусства и было попыткой грокнуть пережитое во всей его великолепной сложности, в одном-единственном и едином опусе. Но прежде, чем оценить, следовало грокнуть, как оценивать.

Прекрасная проблема.

Валентин Майкл Смит, находившийся на третьей планете, вовсе не думал об этой животрепещущей проблеме, он даже не слышал о ней. И его марсианский хранитель, и братья хранителя по воде не смущали его тем, чего он не в состоянии был понять. Смит знал о разрушении пятой планеты — так любой школьник знает о Трое и плимутроке, но на него не воздействовало искусство, которое он не способен был грокнуть. Образование он получил уникальное, несравнимо большее, чем его братья по гнезду, но и несравненно меньшее, чем любой взрослый; и хранитель, и советники хранителя ненадолго заинтересовались им, желая узнать, много ли сможет освоить чужак, попавший в их гнездо. Результат позволил им изучить человечество куда глубже, чем сама людская раса познала себя, потому что Смит с готовностью грокал то, что еще никогда не учил ни один человек.

В настоящий момент Смит радовался жизни. У него появился новый брат по воде — Джубал, у него появились новые друзья, он наслаждался необычными переживаниями, настолько новыми и с такой калейдоскопической скоростью, что ему некогда было грокать; он откладывал их в памяти, чтобы позднее пережить все заново.

Брат Джубал сообщил ему, что он сможет быстрее все грокнуть, если научится читать, и он учился этому целый день: Джилл показывала ему разные слова, а затем произносила их. В тот день пришлось отказаться от бассейна, что для него было великой жертвой, ведь плавание (когда ему удалось осознать, что это разрешено) было не просто удовольствием, но приводило в почти невыносимый религиозный экстаз. Если бы Джилл и Джубал не напоминали ему, он бы вообще не вылезал из воды.

Ему не разрешали плавать по ночам, и он ночи напролет читал. Он пронесся через все тома «Британской Энциклопедии», а на десерт поглощал книги Джубала по медицине и юриспруденции. Однажды его брат Джубал, увидев, как он листает книги, остановил его и спросил о прочитанном. Смит старательно отвечал — ему вспомнились испытания Старейшин. Брат его, казалось, расстроился, услышав ответы, и Смит ощутил необходимость впасть в медитацию, — он был уверен, что точно воспроизводил все слова из книг, хотя не все из них он мог грокнуть.

Но книгам он предпочитал бассейн, особенно когда там плескались Джилл, Мириам, Лэрри и остальные. Сначала он не мог освоить плавание, но зато обнаружил, что умеет делать то, чего не умели они. Он опустился на дно и лежал там, погруженный в блаженство, но они выволокли его оттуда и были так возбуждены, что он едва не отключился, однако тут же понял: их волнует его самочувствие.

Позднее он продемонстрировал свое умение Джубалу, оставаясь на дне восхитительно долго, и попытался обучить своего брата Джилл, но она разволновалась, и он отступил. Он впервые осознал: есть такое, что умеет делать он, и не могут его новые друзья. Он долго размышлял об этом, пытаясь грокнуть всю полноту открытия.

Смит был счастлив, а Хэршо нет. Тот продолжал плыть по течению жизни, время от времени наблюдая за своим подопытным животным. Он не пытался установить Смиту режим, не составлял программу обучения, не заставлял его заниматься физическими упражнениями, но позволял Смиту носиться, словно щенку на ранчо. За Смитом наблюдала лишь Джилл и, более чем достаточно, ворчал Джубал: он мрачно относился к воспитанию мужчин женщинами.

Однако Джиллиан в основном лишь обучала Смита правилам приличия в обществе. Теперь он мог есть за столом, сам одевался (Джубал знал, что он одевается сам, но все же счел необходимым поинтересоваться у Джиллиан, не приходится ли ей до сих пор ему помогать); Смит повиновался принятым в доме обычаям и справлялся с новыми сложностями по принципу «обезьянка видит — обезьянка делает». Сначала он пользовался за столом только ложкой, а Джиллиан сама резала ему мясо. Но к концу первого обеда он уже пытался есть так же, как остальные. Во время следующей трапезы он в точности копировал Джилл, дотошно перенимая свойственные только ей жесты.

Даже открыв, что Смит научился читать со скоростью сканнера и способен воспроизвести каждое слово из прочитанного, Джубал Хэршо не впал в искушение составить «график» Смита, с контрольными линиями, измерениями и кривыми, отмечающими его прогресс. Хэршо был наделен высокомерным смирением человека, знающего так много, что он осознает собственное невежество; он не видел смысла в «измерениях», потому что не понимал, что нужно измерять.

Но хотя Хэршо наслаждался, наблюдая за тем, как подопытное животное превращается в подобие человека, счастья он не ощущал.

Как и Генеральный секретарь Дуглас, Хэршо ждал развития событий. Зная, что его вынудили предпринять шаги, которые ведут к открытию военных действий, Хэршо с раздражением убедился, что пока ничего не происходит. Проклятие, неужели полиция Федерации настолько тупа, что не способна проследить за одной неопытной девушкой, протащившей парня в бессознательном состоянии по всей стране? А может, они шли за ней по пятам и теперь следят за его домом? Однако это предположение приводило его в бешенство: неужели правительство шпионит за его домом, за его крепостью? Это столь же отвратительно, как сама мысль о том, что могут вскрывать его почту.