Стивен Кинг - Противостояние.Том I Страница 28

— Да, я знаю, Ларри.

— А о том, что ты говорила… Ну, о неприятностях… Я действительно немного… но…

В одно мгновение ее голос стал холодным и резким, таким холодным, что это слегка напугало его.

— Я ничего не хочу слышать об этом.

— Будь по-твоему, — согласился он. — Послушай, ма, какой здесь поблизости лучший кинотеатр?

— «Люкс Твин», — ответила она. — Но я не знаю, что там сейчас идет.

— Не имеет значения. Знаешь, что я думаю? Есть три вещи, которые можно встретить в любом уголке Америки, но только в Нью-Йорке они первоклассные.

— И что же это, мистер критик из «Нью-Йорк таймс»?

— Кинотеатры, бейсбол и хот-доги от Недика.

Она засмеялась:

— А ты неглуп, Ларри, впрочем, ты никогда и не был глупым.

Он спустился в туалет. И смыл кровь со лба. И вернулся к матери и еще раз поцеловал ее. И взял пятнадцать долларов из ее черного потертого кошелька. И отправился в «Люкс Твин». И посмотрел фильм, в котором безумный, злой призрак по имени Фредди Крюгер заманивал подростков в зыбучие пески их собственных снов, и все они, кроме главной героини, погибали. Фредди Крюгер вроде бы тоже в конце умирал, хотя нельзя было утверждать это с полной уверенностью. Кроме того, после названия фильма стояла римская цифра, и, похоже, картина имела большой успех, из чего Ларри заключил, что человек с лезвиями вместо ногтей вернется. Ларри даже не подозревал, что непрерывно раздававшиеся у него за спиной звуки возвещают конец всему: продолжения сериала не будет, как в скором времени и любых других фильмов вообще.

В соседнем с ним ряду не переставая кашлял человек.

Глава 12

В дальнем углу гостиной стояли дедушкины часы. Всю свою жизнь Фрэнни Голдсмит слышала их размеренное тиканье. Они были символом комнаты, которую она никогда не любила, а в отдельные дни, подобные нынешнему, просто ненавидела.

Ее любимым местом в доме была мастерская отца. Она находилась в сарайчике, соединявшем дом с амбаром. В нее вела маленькая дверь, от силы пяти футов в высоту, почти скрытая старой кухонной плитой. Дверь была совершенно замечательная: крошечная, едва заметная, она чудесным образом напоминала те двери, которые встречаются в сказках и фантастических историях. Когда Фрэнни подросла, ей, как и отцу, приходилось буквально нырять в нее, — мать же посещала мастерскую лишь в случае крайней необходимости. Это была дверь из «Алисы в Стране чудес». Фрэнни придумала игру, которую держала в тайне даже от отца. Она верила, что однажды обнаружит за дверью вовсе не мастерскую Питера Голдсмита, а подземный ход, ведущий ни Страны чудес в Хоббитанию, — низкий, но уютный туннель с земляными сводами, оплетенными мощными корнями. Если стукнешься головой о такой корень, заработаешь здоровенную шишку. В этом туннеле пахнет не сырой землей или отвратительными жуками и червями, а корицей и свежеиспеченными яблочными пирогами. А кончается он где-нибудь далеко в столовой Бэг-Энда, где мистер Бильбо Бэггинс празднует свой сто одиннадцатый день рождения…

Но уютный туннель так и не обнаружился. Впрочем, для Фрэнни Голдсмит, выросшей в этом доме, было достаточно и мастерской, которую отец иногда называл «подсобкой», а мать не иначе как «грязной дырой, где твой папочка глушит пиво». Там водились странные инструменты и замысловатые механизмы. Стоял огромный шкаф с тысячей ящичков, каждый из которых был набит до отказа. Гвозди, шурупы, лезвия, наждачная бумага (трех видов: полушершавая, шершавая и очень шершавая), рубанки, уровни и много других вещей, названий которых она не знала ни тогда, ни сейчас. В мастерской было темно, за исключением слабого мерцания покрытой паутиной лампочки в сорок ватт, свисающей на шнуре с потолка, да яркого круга света от лампы Тензора, направленной туда, где работал отец. Мастерскую наполняли запахи пыли, масла, табачного дыма, и ей казалось теперь, что существует некое непреложное правило: каждый отец должен курить. Трубку, сигары, сигареты, марихуану, гашиш, сушеные листья салата — в общем, что-нибудь. Потому что запах дыма был неотъемлемой частью ее детства.

«Подай мне тот гаечный ключ, Фрэнни. Нет, поменьше. Чем ты сегодня занималась в школе?.. Она так поступила?.. С чего бы это Рути Сирз захотелось толкнуть тебя?.. Да, это неприятно. Очень неприятная царапина. Но зато сочетается с цветом твоего платья, тебе не кажется? Если бы ты только могла сейчас отыскать Рути Сирз, чтобы она опять толкнула тебя и оцарапала другую ногу, тогда у тебя была бы законченная пара царапин. Ты не подашь мне большую отвертку?.. Нет, ту, что с желтой ручкой».

«Фрэнни Голдсмит! Немедленно убирайся из этой грязной дыры и сними школьную форму. НЕМЕДЛЕННО! Ты вымажешься!»

Даже сейчас, в двадцать один год, она могла нырнуть в эту дверь, протиснуться между рабочим столом отца и старинной печью времен Бена Франклина, которая в зимнее время просто пылала жаром, и вновь почувствовать себя маленькой Фрэнни Голдсмит, подрастающей в этом доме. Это было обманчивое ощущение, к которому почти всегда примешивались овеянные грустью смутные воспоминания о брате Фреде, чья жизнь оборвалась столь грубо и внезапно. Она стояла бы там и с наслаждением вдыхала слабый аромат отцовской трубки, запахи плесени и масла, которым было смазано абсолютно все в мастерской. Она почти не помнила, что значит быть маленькой, такой удивительно маленькой, но там ей иногда это удавалось, и тогда она испытывала радость.

Но сейчас она была в гостиной.

Гостиная.

Если с мастерской было связано все лучшее в ее детстве и символом этого был призрачный аромат отцовской трубки (иногда он осторожно выдувал дым прямо ей в уши, когда они болели, предварительно взяв с нее слово, что она ничего не скажет Карле, чтобы не выводить ее из себя), то гостиная была воплощением той стороны ее детства, о которой хотелось забыть навсегда.

«Отвечай, когда с тобой разговаривают!» «Ломать — не строить!» «Немедленно отправляйся наверх и переоденься, ты что, не понимаешь, что эта одежда здесь неуместна? Ты вообще думаешь когда-нибудь?» «Фрэнни, не ощипывай платье: люди решат, что у тебя вши. Что теперь подумают дядя Эндрю и тетя Карлина? Я чуть не сгорела со стыда из-за тебя!»

Гостиная была для Фрэнни местом, где нужно держать язык за зубами, где нельзя почесаться, если у тебя зуд. Там отдавались жесткие приказы, велись скучные разговоры и родственники трепали тебя за щеки. Гостиная была болью, которую нужно терпеть, чиханием, которое нужно сдерживать, кашлем, которому нельзя поддаваться, и, хуже всего, зевотой, которую нужно подавлять.

В центре этой комнаты, где обитал дух ее матери, стояли часы. Их собрал в 1889 году дед Карлы, Тобайас Даунс. С тех пор они стали семейной реликвией и не раз за годы своего существования, бережно упакованные, перевозились из одной части страны в другую. На свет же они появились в Буффало, штат Нью-Йорк, в мастерской Тобайаса, несомненно, такой же прокуренной и грязной, как мастерская Питера, хотя подобное замечание покоробило бы Карлу как заведомая ложь. Часы переходили от одних родственников к другим, когда ту или иную ветвь их семейного древа подтачивал рак, инфаркт или несчастный случай. Часы воцарились в гостиной в тот год, когда 36 лет назад Питер и Карла Голдсмит поселились в этом доме. Сюда их поставили, и здесь они продолжали тикать и бесстрастно отсчитывать мгновения. «Когда-нибудь часы перейдут ко мне, если я захочу, — размышляла Фрэнни, глядя на бледное, потрясенное лицо матери. — Но я не хочу! Не хочу и не возьму их!»

В этой комнате под стеклянными колпаками стояли сухие цветы. На полу лежал сизо-серый ковер с тускло-розовыми розами. С холма из изящного эркера гостиной открывался вид на проходящее внизу шоссе 1. Территория их дома была отделена от дороги высокой живой изгородью. Карла нещадно пилила мужа, пока он не посадил кустарник сразу после взрыва на заправочной станции «Эксон», что на повороте. А потом стала изводить Питера требованиями, чтобы он заставил изгородь расти быстрее. Ее, считала Фрэнни, устроили бы даже радиоактивные удобрения. Резкость ее выпадов по поводу кустарника уменьшалась по мере его роста. И Фрэнни думала, что года через два, когда изгородь станет достаточно высокой, чтобы вид ненавистной заправочной станции полностью исчез с горизонта и ничто больше не оскверняло бы гостиную, мать совсем успокоится.

Ну хватит об этом.

На обоях был узор из больших зеленых листьев и розовых цветов, почти того же оттенка, что и розы на ковре. Мебель в раннеамериканском стиле и двойные двери из темного красного дерева. Камин был лишь для видимости, неизменное березовое полено вечно лежало в его топке из красного кирпича, которая всегда была безупречно чистой, без единого пятнышка копоти. Фрэнни предполагала, что полено уже так высохло, что, если его поджечь, оно вспыхнет как бумага. Над поленом нависал огромный котел, в котором впору было купать ребенка. Он достался от прабабушки Фрэнни и тоже навечно застыл над вечным поленом. Над каминной полкой, завершая картину, висело вечное кремневое ружье.