Наталья Лебедева - Племенной скот Страница 28

Иван наклонился к Василисе и тихонько сказал ей на ухо:

– Да ты у меня прям царская дочь!

– Не поверишь, – ответила она, и от ее бархатного шепота у Ивана по спине побежали мурашки, – я царевна и есть. Самая что ни на есть настоящая!

Иван не успел удивиться или задать другой вопрос: батюшка-царь, бесцеремонно вклинившись между гостями, уселся напротив и радостно сказал:

– Ну, Ванька, ты молодец! Вот это я понимаю: это – невеста! Всех братьёв переплюнул с такой-то невестой.

Василиса, покраснев от смущения, опустила глаза, а потом сказала:

– Ну что вы, Афанасий Михайлович… Не стоит так.

– Стоит, стоит! – уверенно заявил царь, наливая себе водки. – Еще как стоит! Ну? Когда свадьбу думаете играть?

– Как скажешь, – Иван почтительно склонил перед отцом голову. – Хоть завтра!

И при мысли, что уже завтра он сможет назвать чудесную красавицу своей, у него кольнуло сердце. Но отец возразил:

– Нет, Вань. Завтра никак нельзя. Опять же пир надо, столы накрыть, палаты убрать. А казна-то пустовата – вот ведь беда. Вон, Елисей Петрович, – он кивнул на толстого царя, – три шкуры с меня за выделанные шкуры дерет!

– Да если они стоят дорого?! В убыток себе, что ли, торговать я буду?! – Толстяк от возмущения стал говорить с набитым ртом, и в сторону царя полетели пережеванные кусочки мяса.

– Ладно уж, уймись, Елисей! – досадливо поморщился царь. – Потом поговорим, после. Ты ешь-пей сейчас. Вот, – продолжил он шепотом, наклонившись к Василисе и Ивану, – уже на пир его позвал. Думал, под шумок да под закусочку, да ради праздничка помягчает. А он ни в какую! А кожи нужны: и на армию, и себе одежу пошить…

И, подперев щеку рукой, царь загрустил. Иван улыбнулся: в такие моменты царь был похож на ребенка несмотря на все свои морщины.

– А вы, – наклонившись над столом, Василиса тоже зашептала, – не думали у себя кожевенное производство открыть?

– Так нет у нас в Маслово кожевенников.

– А вы их приманите.

– Это как? – Царь заинтересованно поднял голову.

– Вы вот скажите: люди ваши дань платят? Или, там, мзду, ясак… В общем, деньги в казну.

– Платят. А как же? А как же иначе армию содержать, думных бояр, двор тож? Это ж государство! – Царь приосанился.

– Ну вот. А вы и объявите, что кожевенникам, которые тут будут селиться, налога платить не надо, и что, напротив, землю вы им дадите под постройку домов, да тесу на избы. Да вы знаете, как они к вам повалят? У Елисея вашего Петровича скоро ни одного не останется, все у вас будут. Вы только велите им селиться не в городе, а у стен, своей слободой. Так и город-то ваш прирастать будет. А стену крепостную потом перенесете.

– Ну девка! Ну девка! – Царь от восторга даже подпрыгивать стал на месте. – Вот царицей кому быть, не то что этой квашне! А давай мы Даньку с Танькой разведем, а тебя за него отдадим, а? Чтоб за царство я спокоен был, а?

– Нет, не надо, Афанасий Михайлович, – Василиса тихонько улыбнулась, – я уж лучше с Иванушкой останусь.

– И то верно, – царь поспешно согласился, понимая, что погорячился. – Чего по женихам-то скакать? Не шалава, чай! А теперь вот скажи мне, – в глазах царя зажегся огонек, и Иван понял, что отец теперь не отстанет, – вот ярмарка наша хиреет. Все купцы-торговцы едут в Перхурово, а к нам только те, кто похуже. И что мне теперь делать?

Царь придвинулся к Василисе совсем уж близко, и рука его, сминая драгоценную парчу, цепко ухватила руку красавицы, а грудь примяла жареных рябчиков, горой лежащих на блюде посреди стола. Ивану неприятно было смотреть на отца. Он видел, что Василисе тоже неприятно, но он бессилен был что-то сделать.

Тихий разговор о торговле и внутренних делах государства скоро перестал его занимать: Иван был третьим сыном, и к делам государственного управления его не допускали. Сначала царевич сидел, скучая, а потом, пораженный внезапной идеей и немного успокоившись по поводу намерений отца, потихоньку вышел из зала. Длинный коридор встретил его прохладой и свежестью. Иван поспешил прочь, побежал по многочисленным переходам, вверх и вниз по лестницам – и наконец достиг комнаты невесты.

Здесь было темно. Лишь тлели, совсем не давая света, угли в печи. Иван раздул их, подбросил дров и засветил пару свечей. То, ради чего он пришел сюда, обнаружилось на лавке: крохотный, едва заметный сверток темно-зеленого лягушачьего цвета.

Царевич взял его, повертел в руках. От случайного нажатия сверток, щелкнув, раскрылся сам, и из узкой, похожей на пасть какой-нибудь гадины, щели полезла тонкая лягушачья кожа.

Иван дотронулся до нее: кожа была бархатистой и теплой, словно даже без своей хозяйки оставалась живой, и это внушило ему еще большее отвращение. Он отбросил ее от себя. Кожа распласталась на полу, из-под неряшливой буро-зеленой кучи выпросталась вдруг пустая, незаполненная плотью рука с узкими, похожими на щупальца пальцами. Вокруг плясали по половицам отблески огня из неплотно прикрытой топки. Взяв кочергу, Иван подцепил ею шкурку. Он еще какое-то время смотрел на нее, поворачивая то одной, то другой стороной, и все не решался сделать то, за чем пришел. Однако вскоре на лестнице послышались торопливые шаги: кто-то спускался. Иван вздрогнул. Быстрым движением он пихнул кочергу в печь. Кожа затрещала, вспыхнула, съежилась. Тонкая рука взметнулась на мгновение вверх, будто прося пощады. Послышался сдавленный крик. Иван обернулся: в дверях стояла Василиса. Прикрыв рот рукой, она смотрела на Ивана.

– Прости, – сказал он и вышел из комнаты. Ему было плохо, он чувствовал себя виноватым, но в тот момент точно знал, что все сделал правильно, и надеялся, что Василиса тоже когда-нибудь это поймет.

Он лег в кровать, укрылся по горло одеялом, как укрывался только в детстве, и почти сразу уснул. Ничто не мучило и не тревожило его в эту ночь. Он был уверен, что внизу, в маленькой уютной комнате спит сейчас обычная, живая женщина, ничего общего не имеющая с нечистью.

Наутро, умывшись и плотно позавтракав роскошными остатками вчерашнего пира, Иван оделся в лучшую свою одежду и отправился к Василисе. Где-то в глубине души он все-таки чувствовал себя виноватым за вчерашнее, а потому не стал входить без спросу, а вежливо постучал и склонил голову, надеясь услышать: «Входи!» Но в комнате было поразительно тихо: Иван не услышал ни звука, ни шороха. Он постучал еще и еще раз. Ничего. Тревога закралась в его сердце. Царевич вдруг подумал, не сбежала ли, обидевшись, невеста, – и распахнул дверь.

Василиса была там. Она лежала поперек кровати в своем роскошном парчовом платье. Ноги ее свисали почти до пола, голова неестественно запрокинулась, дыхание было шумным и хриплым.

Иван бросился к невесте, обнял, уложил на кровати поудобнее, сунул ей под голову подушку и, выхватив из ножен кинжал, принялся кромсать драгоценную ткань, чтобы дать Василисе дышать.

Ткань поддавалась с трудом, топорщилась колкими нитями вышивки. Разрывая ее, Иван то и дело касался невесты и чувствовал нехороший, вязкий жар, текущий от ее тела.

Когда платье было разрезано и отброшено в сторону, Василиса вроде бы вздохнула с облегчением, но тут же снова задышала плохо: часто и сипло. Лихорадочный румянец на ее щеках становился ярче, а руки, казалось, истончались прямо на глазах, высыхали и темнели, становясь похожими на птичьи лапки. На левой руке вспыхивало мертвенно-зеленым давешнее прямоугольное пятно, но Иван, памятуя о легкомысленно сожженной шкурке, не осмелился его тронуть.

Он бросился за знахарками. Сперва появилась в комнате живущая при дворце бабушка-лечея. Она поила Василису отварами, каждый раз нашептывая над ложкой заговор. Потом появилась запыхавшаяся Чмыхало – она выгнала всех из комнаты и долго-долго бренчала и стучала там чем-то непонятным: Иван подслушивал у двери. Казалось, что слышится из комнаты тихий Василисин голос, и он обрадовался, что невеста очнулась, однако, выйдя, Чмыхало лишь покачала головой, и стало понятно, что дело плохо.

– Совсем плохо? – спросил Иван.

– Пока да, – ответила знахарка.

– А потом?

– Потом видно будет. Ты вот что, – и она обернулась посмотреть, не подслушивает ли кто, – ты ввечеру останься с ней один. Всех – смотри, всех! – из комнаты выстави, и чтобы в коридоре да под окнами не было никого. И гостей жди необычных. Потому что и невеста у тебя необычная. Сделаешь все, что тебе велят, – останется жива.

– А что же с ней случилось?

– А ты будто не знаешь, – Чмыхало нахмурилась.

– Так, выходит, это я виноват? – Сердце Ивана противно и тоскливо заныло.

– Выходит, ты. Кто же еще? – И Чмыхало отодвинула его, освобождая себе дорогу. – Пройти дай. Меня больные ждут.

Иван выгнал всех, а сам остался сидеть у Василисиной постели, сжимая ее иссохшую от жара руку. Он выпаивал ее оставленным Чмыхало отваром, а сам все смотрел в выходившее на запад окно и мучительно ждал, когда солнце опустится за горизонт. Наконец диск его стал красным, коснулся верхушки тына, и небо заиграло множеством оттенков, сквозь которые то там, то здесь проглядывала давешняя яркая голубизна. Потом небо позеленело и, наконец, начало темнеть.