Ксения Спынь - Идол Страница 28

То, что они сейчас говорили, было не очень хорошо. Машенька чувствовала это каким-то образом, хотя их речь звучала для неё, как звук неизвестного языка. Не отрывая широко раскрытых глаз от экрана, она с тревогой всматривалась в знакомые безымянные лица, тщетно вслушивалась в строгие голоса, что произносили длинные умные фразы. О чём-то говорилось там: такое большое, страшное и, наверно, очень злобное. Совсем, как свист ветра за стенами, что тревожил сонные серые сумерки. Только гораздо сильнее. Гораздо опаснее.

Чего только не творится в большом мире! Хорошо, что она здесь, в маленькой светлой комнате, а не на широких площадях или в необозримых лакированных залах.

Машенька послушно выслушала всё, что ей говорили, и снова вернулась к шитью.

Снег… Тут уже началась зима.

Холод падал с неба, которое застыло и заморозилось, став серо-синим. Чёрные чёрточки на снегу, это, верно, ветки, но ветки зелёные, когда живые, наверно, они тоже замёрзли и оттого разбились, когда упали, осколки мёртвых веток на снегу, стало быть. Поверхность снега не на всём протяжении ровная: на ней есть рытвины, ямки — следы чьих-то ног, чьих-то, здесь есть люди, во множественном числе, люди неизвестные, у них нет лица, потому что лиц не видно, безлицые движущиеся люди. Они ползут ровным строем, тонкой цепочкой, и всё вокруг тоже медленно передвигается. Непонятно: это движение — собственные шаги? Или поезд ещё едет? Снег — слишком близко, практически перед глазами. Снег настоящий.

Всё настоящее.

Воздух заморозился насквозь, он кололся на кусочки и был колючим, режущим. Лунев повернулся в нём: небо сбоку, далеко, до горизонта, а под горизонтом — бескрайняя степь. Из выдоха породился густой белый пар: он сам теперь паровоз, паровая машина. Машине не холодно.

Машина неживая.

А Лунев? Он не знал.

Впереди кто-то упал. Лунев механически обернулся. Упал человек, который до того шёл, двигался в цепочке. Всё по-настоящему: люди могут падать, это входит в их изначальные свойства, ничто не помешает им упасть. Несколько других таких же собрались вокруг, помогли человеку встать. Странно. Лунев не понимал этого — ни содержания, ни смысла произошедшего. Он, не сдвигаясь с места, наблюдал до тех пор, пока его не подтолкнули сзади.

Несколько отдельных шагов — они перешли в дальнейшее движение. Да, всё-таки шёл. Собственные шаги. Он ими, правда, не управлял, но движение было взаправдашним. Шаги по снегу и сам снег — самые настоящие, они полностью существуют, в этом можно не сомневаться.

И небо? И горизонт тоже?

Степь… Былинки — чёрные по белому, — это под ногами, а там вдалеке — холмы, холмы… На них много белого, это всё тот же снег, но где-то ещё видны прогалины: зима не полностью наступила, начала себя совсем недавно.

Ноябрь? Был. Когда-то. Ещё в Ринордийске.

«Ссылка» — странное слово. «Ссылка» — это когда на что-то ссылаются. А что оно означает сейчас и какое вообще имеет отношение к Луневу — он не понимал напрочь. Его мысли окаменели, стали одним монолитом, дозваться их было невозможно.

Жизнь… Ты здесь?

Движение — было. Степь, щепки деревьев. Просто сейчас зима, это понятно, а летом степь живёт, это тоже понятно, реальность, как и в большинстве случаев, вполне логична. А зимой, как и летом, здесь живут люди. Нет, не эти ползущие фигурки без лиц. Местные жители, территория ведь заселённая.

Да-да, это всамделишнее приозёрье, то самое, которое проходили в школе и, бывало, рассматривали на карте.

Мысли, ощущения, где вы? Почему ничего не чувствуется? Или это из-за холода?

Всё поразительно настоящее — снег, вмятины от следов в ложбинах, чёрные древесные палочки, серо-синее небо, волны холмов на многие, многие шаги вокруг. Только сам он под сомнением.

Он — существует? Если он — Лунев, то, непонятно, где искать Лунева. Если нет, то вопрос, кто же он.

Он вдохнул мёрзлый воздух. Серо. Ничего не чувствуется. Ничего.

Проморожен насквозь.

— Чего делаешь?

— Ничего.

— Я тоже.

Зенкин и Редисов столкнулись у окна во Дворце Культуры. Народу было так мало, что никто не счёл нужным даже собраться в зале — они бродили туда-сюда и иногда переговаривались. Человек десять от силы — в огромном здании, нечего сказать, радостная картинка. Подумали бы они год назад, что резиденция столичной богемы превратится почти что в замок с привидениями?

(Привидений старались упорно не замечать, хотя те, безусловно, были. Как бы не прибавилось в скором времени).

Несколько минут они смотрели за окно — пустая земля, тронутая первыми ночными заморозками, облетевшие клёны (это были клёны, да, они запомнили, когда листья ещё были), небо цвета… сложно сказать, какого конкретно цвета — грязноватое какое-то, да ещё неровные обрывки туч одни на других, всё потёртое, смятое.

— Ну как? Впечатляет? — спросил Редисов.

— Ммм… Что?

— Вот это, — он обвёл рукой пейзаж за стеклом.

— Ну… Что-то в этом есть, — неуверенно ответил Зенкин. — Скажем… свободное пространство.

Редисов якобы понимающе кивнул.

— Ясно. Свободное пространство — это хорошо, конечно.

— Угу. Подумать — можно написать оду. Нормально так: «Ода свободному пространству».

Оба закивали: да-да, пространство — это восхитительно, особенно если оно никем не загорожено и не заполнено всяким хламом. Пусть им вообще не пользуются, чего стоит? Абсолютная пустота, совершенная абстракция без всякого наполнения — красота.

— А у тебя как? Идеи есть? — спросил Зенкин.

Редисов смерил его испепеляющим взглядом (что за бестактность: задавать сатирику подобные вопросы в такое время), но через полминуты ответил почти непринуждённым тоном:

— Да так… ничего стоящего пока. Ещё надо всё хорошо обдумать, это же не как у вас, поэтов: стукнуло в голову — написал. Я ответственнее подхожу. К тому же, в последнее время все мысли о другом были…

Зенкин торопливо кивнул, они замолчали. Мысли «о другом» — это мысли о рукописях, о том, кому их ещё передать и как при этом не попасться. Что ж, своей работой Зенкин и Редисов могли гордиться. Все надёжные люди уже были задействованы, и переписанные стихи сейчас вращались в таких широких кругах, о которых в начале всей этой авантюры и мыслей не возникало: о них просто не догадывались. Часто по цепочкам Зенкину и Редисову возвращалось обратной связью: всё идёт лучше некуда! мы читаем! мы понимаем! нам не всё равно!

«Не всё равно», — это имело чуть ли не самое большое значение. Что есть автор, если те, для кого создавалось его творение, не отвечают? Глас вопиющего в пустыне? Нет, создатель миров для собственного пользования, которые, в отличие от грёз вольного мечтателя, не предназначались для него одного и в которых он вынужден остаться один. Изучать их, бродить по ним вдоль и поперёк, если так нравится своё создание, но — всегда — в полном одиночестве.

«Не всё равно» — это волна. Волна для тебя, автор. Волна, которую ты породил и которая поднимет тебя на высоты.

Единственная проблема была в том, что автор… куда-то исчез. То есть, не исчез, конечно, но нигде не появлялся. Заперся у себя дома что ли?

— Что-то Лунева давно нет, — произнёс Редисов.

Зенкин кивнул.

— Ты его так и не видел?

— Не-а.

— Послушай, ему надо позвонить. Что это такое? — убеждённо заговорил Редисов. У него больше не получалось скрыть, что он серьёзно встревожен.

— Нет-нет, не стоит, — Зенкин замотал головой и отступил от окна.

— Почему же?

— Боюсь, мы ему помешаем. Вдруг он в этот самый момент творит что-нибудь гениальное, а мы — дзинь! — и вспугнём всё вдохновение, — Зенкин принуждённо рассмеялся. — Знаешь, как он потом будет злиться?

— Мне всё-таки кажется странным: он так долго не появляется здесь, — пробормотал Редисов.

— Ничего странного, — заверил его Зенкин (взгляд при этом говорил, что в словах, конечно, нет почти никакой правды, но только, пожалуйста, не надо звонить, не надо узнавать то, чего знать не хочется). — Мы, поэты…

— Фройляйн! Фройляйн Рита пришла! — раздались крики.

Зенкин снова подступил к окну, Редисову достаточно было повернуть голову.

У кованых ворот посреди обрывков павшей листвы действительно стояла фройляйн Рита. Эту высокую фигуру в буро-красном платье нельзя было ни с чем перепутать. Тугой узел на темени как будто ещё больше выпрямлял её, подтягивал вверх. Рита стояла, пока ещё в одиночестве, и, не сдвигаясь с места, оглядывала пустынные просторы парка. Её взгляд будто требовал что-то, что положено ей по праву, требовал властно и бескомпромиссно.

Даже со второго этажа не получалось смотреть на неё сверху вниз.

— Пошли? — кивнул Редисов.

Они спустились вниз.

Холодный тяжёлый воздух, обволакивающий всё — он не мог помешать танцу фройляйн Риты. Ничто не имело значения, когда она хотела сделать то, что хотела, ничего не могло помешать ей. Музыка звенела над парком — несмелые вначале, прерывистые звуки переросли в сильную мелодию: напряжённую, встревоженную, вцеплявшуюся в последние искры жизни, — такова была песня, под которую фройляйн Рита исполняла один из своих самых драматичных, самых эмоциональных танцев.