Артем Белоглазов - Живи! Страница 28

Тем временем внизу, на заросшей крапивой поляне, возницы обеих бричек разворачивали лошадей, а охотники, сидящие в повозках, весело гоготали, слушая рассказ Алекса о трусливых нравах обывателей-управленцев.

— Куда теперь? — спросил кто-то старшего.

— Хорошая дорога тут одна, — раздумчиво ответил Алекс. — Они удирали на лошади, значит, наверняка двигались по дороге, стараясь выиграть время. Жилых поселков или деревень рядом нет, все местные давно переселились в этот обезьяний город. Дальше к северу, километров через пятьдесят, идут заселенные районы. Для начала поедем туда, расспросим, что и как. — Он подал возницам знак трогаться.

— Хей-хо! — Дед Прохазка ловко огрел вожжами круп чалой лошадки, и брички с охотниками поехали назад, всё так же петляя между деревьями, а выбравшись из леса, понеслись прочь от Лайф-сити.

Первая рисованная глава

Живи, Волик!

Мы сидим у крутого обрыва и любуемся закатом, простершимся над горизонтом огненно-красной полосой. Закат, как обычно говорится в книгах классиков, «пламенеет», и я полностью согласен с классиками. Черные деревья у далекой стены леса царапают пухлые бока светила; из раны, испачкав четверть неба, струится «кровь». Сзади подкрадывается темнота. Ирка прислонилась спиной к переломленному пополам дубу; его корни, похожие на дождевых червей, проткнув землю, выпирают из отвесной стены под нами. Внизу течет река, и вода звонко бьется о камни, взвихриваясь пенными бурунчиками. Позади — тоже лес, в траве стрекочут кузнечики, сонно чирикают птицы; на опушке заливается соловей. Мы сидим на большом камне, поросшем зелено-синим мхом, слушаем соловьиное пение и качаем ногами: ждем, когда вернется из разведки Лютич.

— А я писателем в детстве хотел стать, Ирка, — рассказываю о своей жизни. — А до этого — режиссером или там сценаристом, я кинофильмами увлекался. Представляешь?

— Правда, что ли? — Она с любопытством косится на меня. В руках у Ирки большой кусок черствого ржаного хлеба; крошки падают на джинсы, она аккуратно подбирает их и кладет в рот. У меня слюнки текут, когда смотрю на хлеб, но я терплю: в конце концов, я — мужчина. Из еды у нас больше ничего нет, поэтому Лютич отправился в ближайшую деревню за припасами и — попутно — за новостями.

— Ну да.

— А почему не стал?

— Э-э… игра началась.

Она смеется, не замечая моей запинки. Да чего уж там — моего вранья. Не буду же я объяснять ей, девчонке, почему не стал писателем.

— Так наоборот, такой шанс! Кем ты был до игры? Обычным человеком, ничего не знал, ни о чем не заботился. А тут такое! Сразу небось понял, что к чему в мире, смерть увидел… говорят, лучшие писатели те, кто войну пережил, ну, или там лишения какие-нибудь. Например, Хемингуэй. Я его, правда, не читала, мне Лютич рассказывал.

Я задумываюсь. Ее мысли насчет смерти и лишений удивительным образом резонируют с моими снами. Особыми снами. Гнетущими, давящими. В них мне является… не помню — кто. Не хочу вспоминать. Достаточно того, что слова из снов каленым железом врезаются в мозг, остаются там навсегда.

— Ты знаешь, Ирка, — осторожно подбираю слова, — что-то подобное я уже слышал. Чтобы стать хорошим писателем, надо узнать, что такое жизнь и что такое смерть. Иначе — твори на потребу толпе. Масса превознесет тебя, но потом, а это когда-нибудь обязательно случится, шваркнет с размаха об землю. Кто-то мне такое говорил, только давно это было.

— Ну так! — веселится Ирка, откусывая от ломтя. — Я умная, глупого тебе не скажу. Внимай мне!

— Ирка-носопырка, — дразнюсь, уходя от скользкой темы. — Вот придем в Беличи, вспомню, что там произошло, и тогда…

— Ну что тогда? Что? — Она показывает язык.

— Тогда и посмотрим.

— Ты в самом деле ничего не помнишь? — спрашивает она, помолчав.

— Кое-что помню: тебя помню, Лютича… Остальное как в тумане. Помню, ты над сыном Радека издевалась, когда мы его за воровством поймали.

Ирка отворачивается с хлебом во рту.

— Бахлмлбл…

— Чего?

— Говорю: так надо было! Всё Лютич ведь придумал — и «колдунами» предложил стать, и твою маскировку обеспечил…

М-да. Вот оно как.

— Странно, да? — высказывает мою непроизнесенную мысль Ирка. — С виду деревенский увалень, простак, а хитрющий — сама, бывает, не пойму, что у него на уме. А книжек сколько прочел! Наверное, сто. Или даже тысячу.

— А «сеансы» наши?

— Они настоящие, — подтверждает Ирка. — Всё от Лютича! Он мне кулон дал особенный… — Девушка засовывает руку под воротник маечки и вытаскивает цепочку со знакомым красным камешком в серебряной оправе. — Вот. Помогает сосредоточиться. И уводить… понимаешь?

— Нет.

— Ну, уводить. Я ухожу сама и тебя увожу, мы что-то ищем… ну… как в киселе или вате, вроде и наш мир, но всё расплывчато, будто во сне, понимаешь? — Ее лицо раскраснелось, Ирка пытается найти точную формулировку, но слов явно не хватает.

— Кажется, понимаю, — говорю, чтоб успокоить ее. Девчонка облегченно вздыхает и рассказывает дальше. И вот уже мы сидим и болтаем просто так. Ни о чем.

— Я аниме люблю, — признается Иринка. — Вернее любила. В японских мультиках чувства, они… преувеличенные, что ли? Невзаправдашние. Сильнее, чем в настоящей жизни. Больше. Ярче. Но всё равно здорово.

Усмехаюсь:

— В аниме еще глазищи здоровенные! Больше, чем в настоящей жизни.

— Глупый… ничего ты не понимаешь. И вообще, некрасиво: я ведь не смеюсь над твоим писательством!

Смеркается. Длинные тени добираются до нас, накрывают с головой; сумрак пропитывает наши тела, как сладкий крем — пирожные. В траве шуршат мелкие зверюшки, может, полевки или длинноухие зайцы. Где же Лютич, куда запропастился? У нас есть ходули, но далеко на них не уйдешь, тем более ночью, тем более, когда лес так близко. Вдруг предал? Три дня прошло, как мы покинули Лайф-сити, а я Лютича толком и не узнал. Вроде и не молчит, а что ни скажет — пустое, ни о чем, от прямых вопросов уклоняется, ловко переводит разговор на другие темы. Вот Ирка болтала много: и о том, как я два года назад в Лайф-сити вернулся, израненный и больной, и насовсем там жить остался, а они с Лютичем меня выходили. И о том, что приступы амнезии у меня случались постоянно, но забывал я не то чтобы всё — кусками, а вот так, что почти начисто отрезало, — впервые приключилось.

«Сеансы», как мне поведала Ирка, ничего общего с «черной магией» не имели, хотя горожане считали иначе — и боялись нас, но одновременно и уважали, потому что врачом я был отменным. Может, кто-то и догадывался, что я целитель, но молчал ради общего блага.

А потом появился этот проклятый Радек, раскопавший мою подноготную. Кто мог сказать ему? Снарядили в Лайф-сити погоню за нами или плюнули: своих забот, мол, хватает? Десятки вопросов, на которые нет ответов. Голова словно превратилась в растревоженный пчелиный улей.

Когда солнце, изрядно подранное колючими лапами потерянных в сизой дымке сосен, окончательно скрывается за горизонтом, Ирка встает и, приставив ладонь к уху, прислушивается. Вокруг тишина: даже зверье в лесу отчего-то притихло, затаилось.

— Не придет Лютич…

— Задержался? — предполагаю я.

— Случилось что-то, — уверенно произносит Ирка. — Давай-ка к дороге вернемся, глянем… может, на бандюков напоролся. Мало ли какая шваль по окрестностям бродит.

— Может, тележка сломалась. Или лошадка умерла, — я натянуто улыбаюсь. — От обезвоживания.

Даже не улыбнувшись в ответ на дурацкую шутку, Ирка надевает ходули. Я с сожалением убираю дневник, который только что читал, в походный рюкзак. В дневнике часто встречались совершенно абсурдные записи вроде «Сегодня сожрал двести куриц», но были и осмысленные — до происшествия на семидесятом километре, где моя сестра, Марийка, превратилась в горлицу, где со мной что-то случилось. Далее, начиная с Лайф-сити, процент идиотизма заметно возрастал. Однако попадались и нормальные строчки — незнакомые мне мысли, наблюдения, было кое-что и об Ирке, о том, что ей воспитания не хватает, настоящего, родительского.

На ходулях мы обходим лес по краю, за ним дорога, ведущая к деревне, — туда-то и ушел Лютич. Тропинка, бегущая вдоль опушки, сносная, удобная для передвижения на ходулях, пусть и заросшая травой, но без кочек, ровная. И деревья совсем рядом — протянул руку, подержался и, отдохнув немного, пошел дальше. Ирка ловко скачет впереди — что твой зайчик, я уныло плетусь сзади. Всё-таки жизнь в Лайф-сити неважно сказалась на моем физическом состоянии: отрастил брюшко, отсидел задницу в кабинете. Пора браться за ум и пудовые гантели.

За деревьями темнеет пыльная грунтовка, она спускается к васильковому полю; в густеющей мгле поле кажется волнующимся морем. Там, ниже холма, у речушки расположена деревенька — до полусотни дворов. Деревня не брошена: с холма, еще днем, мы видели ухоженные домики, людей, их заметно издалека благодаря ходулям, безмятежных коров; на выгоне трое ребят играли в догонялки, ловко перескакивая по разложенным в траве камням, вверенные им овцы дремали, сбившись в кучу. Лютич направил тележку в деревню, а мы пошли к обрыву и ждали его до самого вечера.