Владимир Ильин - Завещание для родителей Страница 3

Кокда мама плидёт дамой, я обязательно спласу у нее пла блатика.

А тепель я выклюцаю свою иглуску, патаму сто у меня узе балит галова…"

"Запись номер двести восемнадцать от 24 сентября две тысячи двадцать четвертого года, восемнадцать часов сорок три минуты.

– Севодня я стал уже бальшой. Патаму шта у меня севодня день лождения, и мне стало пять лет. А еще я науцился гавалить слазу тли буквы – "же", "ше" и "ще". Тепель мне осталось только науциться выгаваливать букву "цэ" и букву "лэ". Папа сказал, сто меня не возьмут в школу, если я не умею выгаваливать все буквы. Поэтому я лесил, сто буду тлениловаться каждый день.

Например: целовек…. нет… цасы.. .цасы… цудо… цу-до… Нет, не палуцается!

Луцше я паплобую букву "лэ". Мама гавалит, сто для этого надо лыцать, как сабака. Л-л-л… Л-лыба… Л-лак… Пал-л… пиложок…

Нет, ницево у меня не палуцается.

Но я все лавно кокда-нибудь науцусь. Обесяю… нет – обещаю.. Вот.

Надо только потелпеть.

А ко мне на день лождения плиходили гости. Я позвал своих знакомых лебят, с котолыми иглал во дволе, и плишел Колька с пелвово этажа. И Юлка, и Светка, и Лалиска. И даже Мишка Зотов плисол. Я ево снацала не хотел звать, патаму сто он всекда миня длазнит. Из-за тово, сто я не могу выгаваливать все буквы. Но потом я ево налошно позвал, штобы он услышал, как я гавалю букву "шэ".

Мы пили цай с толтом, и еще мама купила нам много конфет, и мы их ели. А патом мы иглали в моей комнате. Нам было весело. Вот…

Только патом у миня вдлук пашла из носа кловь.

Сильно-сильно. Я даже испацкал кавёл. Мама сказала, што мне нада палежать, штобы кловь в носике засохла. И поэтому лебята ушли. Я веть не мог с ними больше иглать. Они пошли на улицу, а я сицас лежу на диване, и мама дала мне кусоцек льда, штобы я делжал его на пеленосице. Но лёт халодный-плехалодный, и я не хацу ево делжать на носу…

И еще я жду, когда папа плидет с лаботы. Патаму што он должен плинести мне падалок. Я не знаю, што они с мамой мне на этот лаз подалят, но, навелно, это будет што-нибудь оцень халошее и интелесное. Луцше бы это было што-нибудь, цево нет ни у ково из лебят в нашем двале. Патаму што со мной тогда бы все длужили. А есть такие лебята, католые со мной иглать не хотят. Они гавалят, што им не лазлешают иглать со мной их ладители. Патаму што я какой-то не такой, как фсе.

Но я же знаю, што я такой же, как все! И мама моя тоже говолит, штобы я не слушал всю эту елунду. Но мне все лавно неплиятно, когда со мной не хотят иглать и длужить.

Эх, сколей бы плисол папа!.."

"Запись номер триста сорок от пятнадцатого ноября две тысячи двадцать четвертого года, одиннадцать часов двадцать две минуты.

– Севодня наступила зима, патаму што выпал снег. На улочке так класиво! Жалко, што я не могу выхадить на улицу, патаму што у меня уже целую неделю балит живот…

Токо што ко мне плиходила тетя влач, штобы пасмотлеть меня. Она плинесла какой-то плибол и подсоединяла ко мне всякие пловотки и тлубочки, а сама смотлела в окошечко на клышке чемоданчика, в котолом этот плибол лежал.

А патом они с мамой долго лазговаливали на кухне. А сначала они заклыли двель в мою комнату.

А когда тетя влач ушла, мама стала плакать. И еще она гавалила мне, штобы я ее за што-то пластил. Я сплосил: "А за што, мамочка?" – но она ничего больше не сказала, и только всё плакала, и плакала. И тогда я сплосил у нее: "Может быть, у тебя тоже балит животик, мама?" – а она заплакала еще сильнее…

Мне пачему-то тоже захотелось плакать, но я не заплакал. Патаму што я уже бальшой, и должен быть мущиной. Мне так всегда гавалит папа…"

"Запись номер триста семьдесят восемь от двадцать первого ноября две тысячи двадцать четвертого года, двенадцать часов девять минут.

– Севодня у меня животик балел не сильно, и мы с мамой смогли выйти на улицу.

И у лифта встлетили сосетку тетю Лаю. Она сказала, што я очень бледненький и спласила меня: может, што-то у тебя балит, малыш? Я ей сказал, што нет. Не патаму, што я люблю влать. Плосто не хачу, штобы тетя Лая меня жалела. Она тогда гладит меня по галове, а луки у нее очень шелшавые. И еще я знаю, што моя мама тоже не любит, когда меня жалеют длугие взлослые.

Вот…

Но тетя Лая все лавно сказала маме:

– Бедненький лебёнок. Какие же вы бесселдечные ладители, што мучаете своих детей!.. Бога бы побоялись, извелги!

Я думал, што моя мама сейчас удалит тетю Лаю, патаму што лицо у нее стало белым-белым. Как снег… Но моя мама плосто взяла меня за луку и мы пошли спускаться по лестнице пешком, а не стали ждать лифта.

Когда мы вышли на улицу, я сплосил:

– Мам, а пачему тетя Лая гавалит, што вы мучаете детей? Я же у вас только один!

А мама сказала, што это плосто так гавалится и што ваабще тетю Лаю не надо слушать, патаму што у нее нет своих детей, и она нам завидует…"

"Запись номер четыреста двадцать один от пятнадцатого декабря две тысячи двадцать четвертого года, восемнадцать часов пятнадцать минут.

– Севодня я опять весь день лежал в постели, патаму што у меня опять болел живот. И мне паэтому не хотелось ни кушать, ни иглать. Мама давала мне таблетки и делала укольчики. Я уколов не боюсь, нет. Патаму што мне их так часто делали, что я уже пливык…

Я даже не хател сматлеть телевизол.

Тогда мама сказала: "Давай, я тебе почитаю".

Она взяла детские книжки и стала мне читать.

Больше всего мне понлавилась книжка пло маленького мамонтенка, котолый спал во льдах на Дальнем Севеле, а когда ожил, то стал искать свою маму. Из-за этого он поплыл на большой льдине в Афлику, патаму што в Афлике живут слоны, и он думал, что его мама там, следи слонов. Он плыл и пел песенку. Я ее холошо запомнил, патаму што плосил, штобы мама плачитала мне эту книжку тли или четыле лаза.

Вот эта песенка:

К синему молю,

К зеленой земле

Хачу я доблаться

В моем калабле.

Меня не пугают ни волны, ни ветел -

Плыву я к единственной маме на свете.

И мама услышит,

И мама плидет,

И мама меня неплеменно найдет -

Ведь так не бывает на свете,

Штоб были потеляны дети…

А патом мама сделала мне еще укольчик, и мне уже не стало больно, и я заснул.

А когда плоснулся, то увидел, што мама отлезает у меня ножницами волосы. Я сплосил ее, мама, зачем ты меня постлигаешь, у меня же еще не длинные волосики, а она сказала, што это нужно для тово, штобы сдать влачу какие-то анализы…"

"Запись номер пятьсот три от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, одиннадцать часов тридцать две минуты.

– Севодня наконец-то закончилась зима, и началась весна.

Мама сказала, што нам обязательно надо погулять.

Она сделала мне еще один укол, штобы у меня не болели ни животик, ни голова, и мы пошли на улицу.

Только когда я болел, то мало кушал. У меня не было аппетита. И паэтому у меня осталось мало сил, штобы хадить.

И тогда мама достала из кладовки мою сталую коляску, на котолой меня возили, когда я был еще маленьким. Она сказала, что будет катать меня.

Но я не захотел так гулять. Патаму што пледставил, как меня будут длазнить длугие дети, ведь в колясках возят только глудных младенцев.

И я сказал моей маме, што пойду сам.

– Как же ты пойдешь? – сплосила мама. – Тебя же ветлом качает!..

Но я все лавно сказал, что буду ходить сам и чтобы она меня только клепко делжала за луку…"

"Запись номер пятьсот четыре от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, двадцать один час тридцать минут.

– А сичас я лежу в бальнице, и у меня все балит.

Мама с папой сидят лядом со мной, но инокда они куда-то уходят, и тогда я могу записывать свой голос на диктофон. Так называется плиболчик, пла котолый я думал, што это говолящая иглушка.

Ой!..

"Запись номер пятьсот пять от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, двадцать один час сорок пять минут.

– Плиходила тетя, котолая мне сделала укол, и мне стало не так больно. Все лавно больно, но можно и потелпеть.

А штобы не плакать, кокда мне больно, я лучче ласскажу, што со мной сиводня было.

Мы с мамой холошо погуляли. Мы плисли в палк, где было мало налоду.

Там было ялкое солнце, и было тепло.

Мы там сидели на скамеечке и смотлели на делевья, на тлаву, на цветочки, котолые сажали тети-садовники…

А патом мама оставила меня сидеть на лавочке, а сама пошла за моложеным.

Вот…

Я сидел-сидел, а мамы все не было, а патом я увидел дядю. Это был еще не взлослый дядя, а молодой дядя. Он куда-то шел, а потом увидел меня и остановился.

И сказал:

– Клим, это ты? Клим Фёдолов?

Я сказал, что да, и сплосил, откуда он знает, как меня зовут.

А он сказал, что я очень пахож на мальчика, с котолым он вместе лос. Только это было совсем в длугом лайоне голода. Но того мальчика тоже звали Клим Федолов. И тогда он сплосил, как зовут моего папу и мою маму.