Уильям Гаррисон - Ролербол Страница 3

— Именно, — подтверждаю я, позабыв про остывшее уже мясо.

— Может, прикрепить к тебе специалиста-компьютерщика?

— Нет, это не совсем то, чего бы мне хотелось.

— У нас есть отличные фильмотеки. Я достану тебе пропуск, и ты сможешь смотреть все, что захочешь. Искусство Ренессанса. Греческих философов. Однажды мне довелось видеть очень интересный микрофильм о жизни и учении Платона.

— А я ничего не вижу, кроме ролербола, — с грустью говорю я.

— Уж не собираешься ли ты бросить ролербол? — осторожно осведомился мистер Бартоломью.

— Ни в коем случае, — отвечаю я. — Просто мне хочется — как бы это сказать? — большего.

Он смотрит на меня с недоумением.

— Не денег и не предметов роскоши, — поясняю я, — а большего, для души.

Он снова вздыхает, откидывается на спинку кресла и дает знак официанту снова наполнить его стакан. Я уверен — он меня понял, ему шестьдесят лет, он невероятно богат, имеет большой авторитет среди самых крупных боссов в нашем обществе, но в его глазах я читаю глубокое, явно безрадостное понимание почти уже прожитой им жизни.

— Знания, — говорит он, — наделяют человека либо силой, либо скорбью. Чего ты хочешь, Джонатан? Сила у тебя есть. Есть положение, есть ремесло и те удовольствия, о каких большинству из нас, мужчин, остается только мечтать. А в ролерболе давать волю чувствам нельзя, верно? В игре, которая сеет смерть, разум должен быть подчинен физической силе, так? Ты решил нарушить это правило? Хочешь, чтобы разум существовал сам по себе? Ты этого хочешь? Не могу поверить.

— По правде говоря, я сам не знаю, — признаюсь я.

— Я достану тебе пропуск, Джонатан. Будешь смотреть и читать микрофильмы сколько душе угодно.

— По-моему, во мне на самом деле нет силы, — возразил я. Он меня не убедил.

— Глупости. А вы как думаете? — обратился он к Дафни.

— Конечно, есть, — улыбнулась она.

Разговор почему-то перешел на другие темы. Дафни, которая наверняка шпионит за мной по поручению корпорации, уловив намек, принимается увлеченно беседовать с мистером Бартоломью, и вскоре, как ни странно, мы обсуждаем предстоящую игру с командой из Стокгольма.

А внутри у меня растет пустота, словно разгоревшийся там костер выжег часть души. Разговор идет о завершении сезона, об игре, в которой будут участвовать одни звезды, о рекордном счете, установленном в этом году, а я сижу разочарованный — в чем, и сам не знаю, — и от этого меня начинает тошнить.

Наконец мистер Бартоломью спрашивает, что со мной.

— Наверное, сегодняшняя еда мне не по нутру, — отвечаю я, — хотя обычно я на пищеварение не жалуюсь.

В раздевалке царят свойственные концу сезона скука и пресыщение. Мы едва перебрасываемся словами и, как гладиаторы, знающие, что их ждет, уже ощущаем больничные запахи, убеждая себя при этом, что останемся в живых.

На последней в этом году тренировке нас обучали нанесению противнику смертельных ударов. Теперь не до толчков или затрещин, как прежде, объяснили нам. Я, по-моему, располагаю двумя отличными приемами. Во-первых, я тверже, нежели другие, стою на роликовых коньках и потому могу, задрав ногу, раздробить противнику колено и, во-вторых, умею сильно бить слева, ломая ребра и проникая в область сердца. Если по новым правилам придется играть без шлема (ходят слухи о том, что нас ждут перемены), тогда, конечно, дело швах. Пока же нам велят бить в горло, по ребрам к сердцу, под дых, — одним словом, туда, где не рискуешь сломать себе руку.

Инструктаж проводят два азиата, которые обосновывают все приемы с точки зрения анатомии человека и демонстрируют схемы, где нервные центры выделены ярко-розовой краской.

— Делай так, — говорит Мунпай, подражая этим азиатам. Мунпай — отличный роликобежец, катается четвертый сезон и прикидывается урожденным техасцем, по-нашему растягивая слова. — Бей по скуле прямо в ганглий.

— Куда? — усмехаюсь я.

— В ганглий. Нервный узел как раз под ухом. Втыкай скулу в этот узел, и все кончено.

Дафни тоже исчезла, и в этот промежуток, до появления очередной девицы, в моих сновидениях и мечтах наяву безраздельно присутствует Элла.

Я детище корпорации, наверное, незаконнорожденный отпрыск кого-нибудь из начальства, вырос в Гальвестоне, одном из районов Хьюстона. Я всегда был высоким, спортивным, а значит, и сильным, что согласно моей теории способствовало и развитию мозга, потому что, как я рассуждаю, в здоровом теле здоровый дух. На таких скоростях, на каких я катаюсь, если еще и не думать, не мудрено испоганить себе жизнь. Так или иначе, а в пятнадцать лет, когда я трудился в доках «Нефтяных конгломератов», я женился. Элла, тростинка с длинными каштановыми волосами, служила секретаршей в этой же корпорации, и потому нам удалось получить разрешение зарегистрировать брак и вместе поступить в университет. Ей дали стипендию на факультете электроники — она, следует признать, неплохо соображала, мне за умение играть в ролербол — на курсах подготовки административного персонала. В тот первый год она отлично меня кормила — я прибавил фунтов на тридцать мускулатуры. Интересно, порой думал я, не шпионит ли она за мной, заодно готовя из меня убийцу?

Она бросила меня ради сотрудника администрации и, собрав свои пожитки, уехала в Европу. Шесть лет назад я встретил их на банкете, где мне вручали очередную награду. Они были учтивы со мной, улыбались, а я задал им только один вопрос, только один: «У вас есть дети?»

Наверное, по причине того, что в свои восемнадцать лет, да к тому же красавица, она оказалась у меня первой женщиной, я так и не сумел ее забыть.

Элла, любимая, меня все время мучает вопрос: ты меня откармливала, а потом разбила мне сердце по заранее разработанному корпорацией плану? Вот я и стал злым и обиженным. На веки вечные. И руки, которые ласкали Эллу, научились не давать пощады врагам Хьюстона.

В тот период спокойствия, до прибытия очередной приятельницы, я с грустью присматриваюсь к самому себе: я недурно соображаю, насколько мне известно; чтобы выжить, приходится шевелить мозгами. Тем не менее я ничего не чувствую — в душе у меня пустота. Подобно специалистам по компьютерам, у меня есть умение. Я знаю, что представляет собой сегодняшний день, что, похоже, грядет завтра, но, наверное, из-за того, что исчезли книги — позор, что их превратили в микрофильмы, мистер Бартоломью прав, — я ощущаю такую пустоту. Если бы не воспоминания об Элле, то мне не нужна была бы и память, я это понимаю, потому что во мне оживает чувство любви.

Да, оживает. В тот год нашей совместной с Эллой жизни, да и после тоже, перед тем, как стать профессионалом, я прочел немало книг. Помимо тех пособий, которые учили, как преуспеть на поприще административной деятельности, я проштудировал историю борьбы за королевский трон в Англии, проглотил полную мудрых изречений книгу Т. Э. Лоренса,[2] насладился романами давно забытых писателей вроде Руссо, познакомился с биографией Томаса Джефферсона и кое с чем другим. Теперь все это превращено в микрофильмы, которые крутятся и жужжат где-то в прохладных подвалах.

Правила снова меняются. В Токио нас известили, что в игре одновременно будут задействованы три овала.

Кое-кто из наших даже опытных игроков боится выходить на трек. Но после уговоров, а потом и угроз они наконец соглашаются покинуть раздевалку, но при первом же удобном случае делают вид, что получили тяжелую травму, и, как подбитые кролики, плашмя валятся на внутренний ринг. Что касается меня, то я играю даже с большим, чем обычно, подъемом, не давая зрителям сетовать на то, что они зря истратили деньги. Если токийский игрок, оглядываясь через плечо, не спускает глаз с приближающегося овала, я не медля сношу его с ног, а если он, бедняга, неотрывно следит за мной, его выводит из игры овал.

Один малый, которому перебили позвоночник, несколько секунд бьется о доски трека, как рыба об лед, потом его пробирает дрожь, и он умирает.

Овалы прыгают на нас так, словно они мыслящие существа.

Но меня судьба пока бережет, я это чувствую. Я воплощение силы, мне предназначено уничтожать. Пинком ноги я толкаю мотогонщика прямо под овал, объезжаю сбившихся в кучу мотогонщиков и роликобежцев, взлетаю на вираж, выбираю себе в жертву раннера и мчусь вниз, а он хоть и успел замахнуться на меня своей битой, но в последний момент испугался и промазал. Без особых хлопот я вывожу его из игры, заранее зная — чувство меня никогда не обманывает, — что он, еще не упав на внутренний ринг, уже отдал богу душу.

Один из овалов сразу после залпа, взметнувшись вверх, вылетел за ограждение, взмыл над трибунами и рухнул вниз на зрителей. Красота!

Вторым овалом долбануло меня, третий или четвертый раз за всю жизнь. Овал шел низко над дорожкой, и удар пришелся по голени и по ботинку, поэтому хоть кость и осталась цела, я все равно заковылял, как калека. Тут же за мной погнался раннер, но его спугнул наш мотогонщик. Затем ко мне устремился мчавшийся мимо роликобежец, но я опередил его ударом в пах.