Святослав Логинов - Раз, два, три, четыре Страница 3

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть. семь, восемь, девять, десять…

Тысячи не желают поддаваться. На вторую уходит даже больше времени, чем на первую. Вязну в упрямых числах, но не сдаюсь. Они упрямы, но я упрямее. Во всяком случае, я упрямее тысяч.

На второй день я перешагнул в пятый разряд. Заветная чёрная костяшка кажется совсем близкой. Если бы ещё не надо было ходить в школу и делать уроки — да я бы уже давно досчитал до миллиона!

Хорошо помню, как я преодолел сто тысяч. Из ста значимых костяшек сорок пять — почти половина! — уже на моей стороне. Потом произносится “Раз!” — сухой перестук сбрасываемых деревяшек (и почему они называются костяшками? — никогда не видел костяных счёт), и на левой стороне остаётся всего одна косточка. И тяжёлое осознание, что до миллиона надо ещё девять раз столько. Вздыхаю и упорно отсчитываю:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять.

Словно сама жизнь начинается сначала.

Дома выгребаю из ботинка семь монет, спешно делаю ещё четыре тысячи, доводя уличный счёт до круглого числа. Сто тысяч — это половина дневной нормы. Так сказать, программа минимум. До сих пор удавалось насчитывать по двести тысяч в день. Это возможно, если ничем другим не заниматься, посвящая цифровому бормотанию по шестнадцать часов в день. Обычный человек через неделю такого существования сойдёт с ума. А я держусь уже две недели и намерен продержаться весь месяц.

Варю обед. Кислые щи в самой большой кастрюле, что есть дома. Первое время обходился всухомятку, и вот — не выдержал. Горячего охота до одурения. Шмат грудинки, картошка, квашеная капуста, купленная на рынке. В жизни не было у меня таких наваристых щей; как говорится, не продуешь. А чего экономить? Так вот, весь век проэкономил, жался, копил, неясно на что, а теперь куда? С собой не заберёшь, да и тут никому не оставишь. Был бы свободным человеком, поехал бы в Монте-Карло, жаль, что меня держит необходимость считать. Но зато на еде — не экономлю. Экономить приходится только на времени, а то я питался бы по ресторанам. А так, варю щи (самое бездумное занятие) и неустанно твержу:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…

Налопавшись, валюсь на диван. Счёты рядом, лежат на полу. Опущенная рука перебрасывает костяшки:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

В голове путается, я незаметно засыпаю. Во сне меня преследует всё тот же счёт, снится, будто я заканчиваю восьмой миллиард. Вздрагиваю и просыпаюсь. Привидится же такое? — восемь миллиардов! Тысячу жизней надо потратить, чтобы дойти до подобных величин.

Протираю лицо рукой, смотрю на часы: двадцать минут прокемарил — это не страшно, иногда можно себе позволить.

Придвигаю счёты поудобнее и вновь бормочу под стук костяшек:

— Раз, два, три, четыре…

Брат приносит удивительную новость. Числам конца нет, считать можно до бесконечности.

Но ведь должно быть где-то самое большое число? Я даже знаю его название: додекальон.

Оказывается, можно считать и дальше. И даже додекальон додекальонов не предел.

— Смотри, — объясняет брат, — пусть где-то есть самое большое число. Мы прибавим к нему единицу и получим число больше самого большого.

Логично. Простенькое доказательство не оставляет мне никакого шанса.

Мой миллион, которого я скоро достигну, не значит вообще ничего.

Ненавижу логику.

Думаю несколько дней и обнаруживаю в логике дырку.

Беру счёты и иду к отцу, отстаивать конечность Натурального ряда.

— Дурак, — отвечает отец недослушав. Последний и неопровержимый аргумент всякого научного спора.

А ведь он сам рассказывал, что наша Вселенная безгранична, но конечна, вроде поверхности мячика. Рассказывал не мне, а брату, но я был рядом и всё слышал. А теперь представим, что Вселенная — это не мячик, а счёты. Перекинем все костяшки на левую сторону и получим самое большое число. Никакой единицы к нему уже не прибавить, потому что её попросту нет. Все единицы и так уже заключены в этом числе.

Значит, для моих счёт самое большое из возможных чисел: одиннадцать миллиардов, сто одиннадцать миллионов, сто одиннадцать тысяч, сто десять. Ряд единиц и ноль в конце. Ещё одну единицу, которую так хочется видеть, прибавлять неоткуда.

Но как убедить в своей правоте других? Слушать меня никто не станет, значит, нужно поставить эксперимент. Факт — вещь упрямая, он заставит обратить на себя внимание. Достаточно досчитать до самого большого числа, и Вселенная, перенасытившись числами… что станется со Вселенной, я не знаю, но с удвоенным упорством берусь за счёт.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

В этой гонке почти незаметно преодолеваю заветный миллион и с ходу начинаю следующий.

Иногда я сетую, что Вселенная мне досталась такая большая. Будь на ней прутка на три поменьше, человеческой жизни вполне хватило бы, чтобы досчитать до самого большого числа. Но моя Вселенная имеет артикул Мо-105 31 и одиннадцать прутков. Когда я думаю об этом, мне кажется, что подпись фасовщицы хихикает надо мной.

К восьмому классу я добрался до шести миллионов. Полагаю, ни один человек из тех, что пытались в юности досчитать до миллиона или миллиарда, не сделали и вполовину столько. Шестой миллион я досчитывал уже безо всякого интереса, на одном упрямстве, чтобы не останавливаться на нецелом числе.

Именно тогда, валяясь в гриппе и мучимый вынужденным бездельем, я решил прохронометрировать целый день, чтобы пусть приблизительно, но оценить объём предстоящей работы. За шестнадцать часов беспрерывного бормотания мне удалось догнать до двухсот тысяч. На следующий день болела голова и вообще мне стало так худо, что вместо выписки родителям пришлось заново вызывать врача. Но цифру я теперь знал: за день можно сделать двести тысяч! Когда-то на первые двести тысяч у меня ушёл почти год.

И если теперь я каждый день без отпуска и выходных буду делать по двести тысяч, то самого большого числа достигну за каких-то сто пятьдесят три года.

Выздоравливая, я добил шестой миллион, а вот за седьмой так и не взялся. Оказалось вдруг, что жить интереснее, чем бороться с бесконечностью. Неведомо откуда появились любимые книги, не поганый Лев Толстой, которым пичкали в школе, а Диккенс, Гюго, Мамин-Сибиряк, Лесков… В школе началась химия, учиться стало интересно.

Нет, я по-прежнему не бросал намерения досчитать до самого большого числа, но отложил это благородное занятие на неопределённое будущее. Иногда, в ожидании трамвая иди сидя на скамеечке во время урока физкультуры, принимался шептать: “раз-два-три…” — и откладывать отсчитанное на пальцах, но ни разу не добивался серьёзного результата, который бы запомнился и мог быть приплюсован к сделанным шести миллионам.

Если бы знать, чем всё кончится! Хотя что бы это изменило?

Болит голова. Хочется выпить чего-нибудь успокаивающего, закрыть глаза и полежать в темноте, чтобы не прыгали перед воспалённым взором бессмысленные десятки. Но останавливаться нельзя, до двухсот тысяч ещё очень далеко. И вместо отдыха я вновь надеваю плащик и иду на улицу, хотя знаю, что никакой свежий воздух головную боль не снимет.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

Иду, стараясь не акцентировать внимание на счёте, думать о чём-нибудь отвлечённом, а цифры бормотать механически. Когда-то этот приём был освоен очень неплохо. Вот и теперь, бреду но дорожке Сосновского лесопарка, старательно любуюсь верхушками берёз, а язык выговаривает сам по себе:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

Сворачиваю с тропки, делаю вид, будто ищу грибы. В детстве нас с братом возили сюда на дачу. Деревянный дом на Олыинском переулке. Севернее Муринского ручья, там, где сегодня стоит моя многоэтажка, колхозники сажали капусту. Забавно, дача моего детства находится ближе к центру города, чем нынешний городской дом. Тогда в Сосновке на самом деле можно было насобирать грибов. Одинокие старушки и сегодня что-то находят, хотя кушать собранные в городе грибы остро не рекомендуется. Не исключено, что помрёшь, не дождавшись срока, который наступит через две недели.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть…

Нет, бездорожье слишком отвлекает, начинаешь действительно высматривать заблудший подберёзовик или пару свинушек. Официальная микология ныне считает свинушки поганками, и сколько их было съедено за прошедшие-то годы! Впрочем, говорят, в Западной Европе свинушки и впрямь ядовиты, и мы покорно ползём за западной модой. Ну вот, опять отвлёкся… — Раз! два! три! четыре! — так я и нормы не выполню.

Выбираюсь на тропу, настраиваюсь на привычный ритм.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

Навстречу два неразличимых мальчугана лет четырёх катят широкую двухместную коляску. Неужели свою? Заглядываю под приподнятый верх. Нет, в коляске ещё пара двойняшек, совсем малышата, перевязанные розовыми лентами. Мама, ещё не сбросившая послеродовой полноты, идёт на шаг сзади. На меня она внимания не обращает, давно привыкла, что каждый встречный заглядывает в коляску. Гуляючи с четырьмя детьми, от дурного глаза не убережёшься, тут уж все суеверия надо попросту забыть. “Не верьте в дурные приметы, и не будут сбываться”, — кажется, это Серафим Саровский. Подумать только, святой, а сказал умную вещь! — бывает и такое.