Родольфо Мартинес - Шоссе Страница 3

Достаю пилюлю из аптечки. Она медленно тает во рту, с отвратительным сладким вкусом, который завершается капелькой горечи. Шоссе расплывается передо мной. Теперь я заложник бортового компа.

Через двадцать минут я просыпаюсь посреди ада, объятого разноцветным пламенем. В кабине невыносимо жарко. Испечься можно. Сотни огоньков загораются и гаснут на панели управления. Комп свихнулся. Что ж, добро пожаловать в клуб самоубийц, электронная рухлядь, — теперь нас двое.

Наконец пламя медленно гаснет, оставаясь позади машины. Новая местность выглядит достаточно безопасной, и я приказываю компу-инвалиду остановиться и оценить ущерб. Через десять тоскливых минут искусственный и неестественно любезный голос сообщает, что ничего серьезного не произошло. Некоторые датчики отказали из-за перегрузки, а в разных местах корпуса турболета от сильного жара потрескалась краска. Но, вырываясь из огненного ада, мы потратили почти половину запасов горючего. Это скверно, хотя могло быть и хуже. Оставшегося топлива хватит на два-три дня. Если за это время мне удастся найти канистру с горючим, то я спасен. Если же нет… Что ж, у меня всегда в запасе есть возможность нажать красную кнопочку. Тогда турболет взмоет стрелой вверх, и за облаками кто-нибудь подберет меня. Но это будет означать, что я расторг свой контракт — со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Об этом лучше не думать. Вообще ни о чем не думать. Жми по Шоссе и молись о горючем.

Двери. Ах, да, Двери… Несомненно, это интересный вопрос. Спасибо, Михайлович, можете сесть. Двери… Подождите, у меня погасла трубка… Тф-фери… Кто-нибудь может объяснить, что они собой представляют?.. Как я и предполагал… Хорошо, тогда я вам расскажу о Дверях. Я скажу вам только одно: мы о них ничего не знаем, вот и все. До сего момента ни один из тех разведчиков класса Д, которые входили в Двери, не вернулся обратно — разумеется, если: речь идет о перемещении в пространстве. Нам известно лишь, что эти артефакты — порождение планеты Блюейуэй, что время от времени Шоссе разветвляется и одна из дорог на такой развилке может привести к Двери. Вот и все. Конец диссертации. Нет-нет, это была шутка. У нас еще остается несколько минут, а мне платят за то, чтобы я говорил с вами целый час, хотя, как я подозреваю, вам абсолютно до лампочки то, что я мог бы вам сказать. Но раз уж мы завели об этом речь… что за долбаная трубка!.. я должен признаться, что все это не интересует даже меня самого. Можете идти, если хотите… Нет, это я опять шучу. Надо бы бросить курить… Итак, Двери… Странное, конечно, название, но эти штуковины похожи именно на дверь. На обычную дверь обычного дома… этакий прямоугольник с дверной ручкой посередине, с замком и декоративными планками. Черт его знает, что это такое. Ну, вот теперь действительно всё… Когда разведчик находит Дверь, то имеет право завершить свой контракт. Тогда он возвращается домой или куда-нибудь еще, с деньгами в кармане, а Компания посылает разведчика класса Д исследовать Дверь. Тот приземляется на Блюейуэй, хотя термин «приземляться» тут не годится… в общем, совершает посадку. Иногда, если ему повезет, место расположения Двери не смещается (а зачастую выходит как. раз наоборот), и разведчик обнаруживает ее именно там, где она была найдена в первый раз. Он подходит к ней, входит… и исчезает. А теперь, поскольку это всё на сегодня… к тому же скоро прозвенит звонок… через… пять… четыре… три… два… один… Ага! Ну а завтра я хочу, чтобы вы представили мне анализ третичных уравнений Каренкова. До свидания.

Однажды я имел женщину. Или лучше сказать, что она имела меня. Это старая хохма периода Междуцарствия. Я вычитал ее в одной из книг Лао-Шэ Эрнандеса. Великий был тип, этот Лао-Шэ, мы бы с ним спелись, это точно: Я бы рассказал ему анекдот про Бэтмана. Я ведь многое знаю о временах накануне Беспорядков, особенно что касается хохм, да и не только… Жаль, что я провел на том свете почти пятьсот лет. Вот это было настоящее наказание…

Я имел женщину или она имела меня — какая теперь разница в этом бессмысленном аду? Хотя, наверное, если бы в аду был какой-то смысл, то он перестал бы казаться адом. Раньше были другие времена, как принято говорить. Столько воды с тех пор утекло… И все-таки я еще помню ее лицо и вижу его перед собой каждую ночь, когда выключаю свет в кабине и веду машину только при свете фар, выхватывающих из тьмы Шоссе. Да-да, я совершенно отчетливо вижу ее.

Однажды у меня была женщина. Да, не красотка. Но я любил ее, и, думаю, она любила меня — по крайней мере, поначалу. Нет, она не была сногсшибательной женщиной, да я и сам оставлял желать много лучшего, поэтому мы с ней были отличной парой — если, конечно, в этом безумном мире люди вообще способны подходить друг другу.

Однажды у меня была женщина. Всего один раз и так давно… Я помню ее лицо, ее глаза. Глаза у нее… Откуда берется такая властность в женском взгляде? А еще красота, жалость, нежность? Ее глаза… Следовало бы принять закон, запрещающий такие глаза, чтобы они не могли смотреть на меня из глубин времени, врываясь в мои кошмарные пилюльные сны и заставляя меня корчиться от тоски. Да, такие глаза надо запрещать законом.

Я имел женщину. Да, это был я… Она не была богиней, но она была женщиной, и ее глаза смотрели на меня как… Ни у кого больше нет такого взгляда. Ни у кого. И ведь взгляд-то — ничего особенного, кто, черт возьми, будет спорить с этим? Но почему-то мне было достаточно ее взгляда — он до сих пор преследует меня…

Однажды… или это было во сне?.. я имел женщину. Ее глаза пленили меня, смяли, сделали беззащитным.

Однажды я имел женщину. И убил ее. Ее глаза не переставали смотреть на меня, пока она истекала кровью. Эти глаза… Никогда больше я не увижу таких глаз, как эти. Думаю, что я любил больше глаза, чем ту, которой они принадлежали. Я убил ее. А она, умирая, все глядела на меня. Она продолжала смотреть на меня, пока истекала кровью, своим бездонным и беззащитным взглядом. Я любил ее, когда целая свора врачей твердила, что я свихнулся. Я любил ее, когда адвокат-импотент назвал меня монстром. Я любил ее, когда двенадцать неудачников выносили вердикт, приговаривая меня к сумасшествию. Я любил ее. Да-да, я любил ее. Я любил ее глаза. Впрочем, и ее саму — тоже…

Однажды у меня была женщина. А теперь у меня есть только Шоссе. Всегда впереди. Только это. У меня была женщина, но её уже нет. У меня остались лишь ее глаза. И Шоссе. Надо было запретить эти глаза, надо было принять специальный закон против них.

Она была мне нужна.

Дорога ведет только вперед. Да, вот она тянется передо мной, никуда не сворачивая, всегда прямо, становясь все уже и уже, пока полностью не исчезает. Но на самом деле она есть, и она тянется всегда впереди меня.

Вокруг меня пустота. То есть ничего не видно. Только Шоссе и в стороне от него что-то белое, сверкающее, на что невозможно взглянуть. Ничего нет, только одно Шоссе.

Дорога ведет всегда вперед, да-да, всегда вперед. Кто это сказал? Наверное, кто-то это сказал. Да, кто-нибудь. Всегда вперед, всегда прямо.

Белое сверкание улетучивается, и я оказываюсь среди нагромождений каких-то дурацких конструкций, не имеющих никакого смысла, сделанных из какого-то морщинистого и неестественно пористого материала, который мерно колышется, словно дышит. Абсурд. Прошу комп проверить состав атмосферы. Как я и предполагал, дышать снаружи невозможно. Высокое содержание углекислого газа, а кислорода очень мало.

А дорога ведет всегда только вперед. The road goes ever on and on. Теперь я припоминаю, это сказал старый Профессор. А я был Фродо… Нет-нет, я был Бильбо. Или и тем, и другим. Неважно. Дорога ведет всегда вперед.

— Что ж, засранцы, посмотрим, как вы с этим справитесь. Засранцы. Он нас так называл. Засранцы. Для него мы были не более чем засранцами, кусками дерьма, которых он должен был научить выживать на планете, превращенной чужой расой в самый большой дурдом во всей Вселенной.

— Словоски, и это все, что ты можешь? Я-то думал, что ты — знаменитый убийца. Или тебе надо слышать вопли беззащитных жертв, сукин сын?

Он был высокого роста. В первые дни он казался мне вообще огромным как гора. Его мускулы натягивали кожу так, что она чуть не лопалась вместе с рубашкой. Он был высокого роста, а его мозги были такими же квадратными, как его нижняя челюсть. Раньше он был солдатом. Уволился из армии из-за самоубийства одного рекрута. Об этом поговаривали за его спиной шепотом, чтобы он не услышал. Да, мы боялись его, но теперь мне кажется, что он больше боялся нас, чем мы — его.

— И вот так ты надеешься выжить? Именно так ты будешь действовать, когда какая-нибудь зеленая скользкая штука бросится на тебя? Руки по швам, Хуарес, когда я с тобой говорю!

Он жил в вечном страхе. Да, теперь я знаю, что страх преследовал его, это была самая настоящая паника. А мы расплачивались за его страх. Он вымещал его на нас, как когда-то выместил на том новобранце, который покончил с собой. Мне не было жаль беднягу, ведь тот, кто не намерен выжить любой ценой, не заслуживает иного обращения. Тебя могут обзывать самыми последними ругательствами, но жизнь — это единственная твоя цель, и лишь за нее ты должен цепляться. Нет ничего более ценного, чем жизнь. Да, он боялся нас, и вовсе не потому, что мы могли убить его. Не знаю почему, но он нас боялся. Теперь я часто вспоминаю его крохотные глазки, похожие на голубые щелки, в которых нельзя было разглядеть что-либо, кроме страха. Этот тип наверняка наложил бы в штаны, если бы не боялся опозориться перед нами.