София Кульбицкая - Каникулы совести Страница 30

И тэдэ, и тэпэ…

Нет, нет, уговаривал я себя. (Уговаривал, надо сказать, очень профессионально — сказывался огромный клинический опыт). Я ведь сделал его не просто Бессмертным — я сделал его вечно молодым. Здоровье и молодость, растянутые на бесконечный срок — это ли не праздник?.. Не об этом ли мечтает каждый — и я в том числе?.. А уж если к этому добавить ещё и абсолютную власть… К чему тут ещё какие-то сомнения и вопросы?..

И всё же с каждым новым доводом, который я себе приводил, противное нытьё внутри меня только усиливалось — не помогали даже эти чудесные розочки без запаха, как ни в чём не бывало тянувшие ко мне свои хорошенькие, аккуратные, глянцевые головки.

— С чего ты, собственно, взял, — спрашивал меня мой омерзительно-честный внутренний голос, — что Альбертик так уж доволен своим положением? Посмотри — уже сейчас он начинает ощущать некоторое несовершенство мироустройства — судя хотя бы по тому, что выписал тебя сюда. Его мучит нестерпимое одиночество и тоска по близким. А ведь ему только семьдесят пять — мальчишка, по твоим-то меркам. Что же будет через десять лет? Через двадцать? Через пятьдесят, когда век его закончится и окружающий мир целиком заполонят чужие, незнакомые, пугающе-непонятные люди (даже если допустить — свято место пусто не бывает, — что он всегда сумеет найти себе какого-нибудь Кострецкого)? Что будет, когда власть и сама жизнь наскучит ему (а это рано или поздно произойдёт непременно!) и он захочет уйти на покой?

А ведь захочет, захочет — как уже однажды захотел. И не сможет — как уже несколько раз не смог. Как смеялся вчера Кострецкий, рассказывая мне об этом!.. На самом же деле тут не было ничего смешного, — я вновь представил себе Альбертика, стоящего на стуле с верёвкой на шее, и меня передёрнуло. Неспособность умереть — можно ли вообразить что-то более жуткое?.. То, давнее — это ещё цветочки. Когда-нибудь Альберт решится по-настоящему. Рано или поздно он захочет, страстно захочет освободиться, но не сможет, будет совершать всё новые и новые унизительные попытки под аккомпанемент лукавых смешков всё новых и новых Кострецких, чья нескончаемая весёлая череда будет бесстыже его использовать в своё удовольствие, как и Кострецкий-номер-первый, — пока, наконец, он не наскучит им и не останется со своим никому не нужным бессмертием один на один. Да, скорее всего, так и будет. Протухшие консервы, которые так никогда никто и не сможет вскрыть и использовать по назначению. Но так далеко я заглядывать боялся. Мне вполне хватало и того, что я слышал вчера — и сегодня утром. Бессмертие — высшая точка бессилия и безысходности.

А, кстати — кто же это всё сделал с ним? Кто обрёк на этот кошмар доверчивого, перепуганного, ещё ни в чём не виноватого очкастенького вундеркинда?.. Чья это была ошибка, чья глупость, чей непрофессионализм, неудовлетворённые амбиции и тупой юношеский пафос? Кто за всё это в ответе?..

Окружившая меня слащавая живая открытка в модной розово-зелёной гамме вдруг превратилась в гризайль.

Вопрос№ 7.

Это было хуже, чем тогда, шестьдесят пять лет назад. Много хуже. Во-первых, потому, что повторение всегда хуже. А во-вторых, я только сейчас осознал — тот «проступок», в котором я каялся всю жизнь, был детским лепетом рядом с тем, что я, оказывается, совершил на самом деле. И на сей раз я не мог уповать даже на то, что мою ошибку сгладит время.

Все шестьдесят пять лет я казнил себя за глупость и самовлюблённость. Но, оказывается, я был много хуже, чем дурак, хуже, чем напыщенный павлин — я был Сатаной во плоти. Каким-то образом мне удалось исковеркать саму Ткань Бытия. Но мне вовсе не хотелось быть Сатаной. Да, собственно, и самим собой тоже.

В эту секунду мне хотелось только одного — чтобы рядом был Игорь Кострецкий, я ползал бы у него в ногах и молил о пощаде, выклянчивал бы укола, наказания, избавления от этой нестерпимой вины. И я уже дёрнулся было прочь из этого жуткого синтетического рая — к нему, к нему, к единственному спасителю. Но тут же суровый голос сказал внутри меня: «А вот Альберту это право не дано», — и я, застонав, присел на подкосившихся ногах на корточки, обхватив голову руками.

Странно, но это бессознательное движение — телесная реакция на невыносимое чувство отчаяния — неожиданно помогло мне придти в себя и собраться с мыслями. Я вдруг увидел себя как бы немножечко со стороны — и в тот же миг обуревавший меня огромный вселенский ужас бесследно испарился, уступив место банальному стыду. Совсем я, что ли, сбрендил, старый дурак? С каких это пор я стал так слепо верить политической пропаганде? А ещё претендую считать себя работником науки, несчастный маразматик.

«Сбрендил», точнее не скажешь. Ведь «Бессмертный Лидер» — не что иное, как обычный бренд. Ловкая выдумка Кострецкого, умелый рекламный ход — не более. Какой я, к чертям, Сатана? И какой он, к чертям, «бессмертный»? Мощный иммунитет, хорошо работающие рефлексы — вот и всё, что я мог ему дать. В лучшем случае. Да и то не дать, а просто разбудить, что в нём дремало. Семьдесят пять… не такой уж он, в самом деле, и долгожитель. Очень здоровый старикашка, вот и всё. Скорее всего, в один прекрасный момент он, как и все мы, благополучно закончит свои дни — где-то, как-то, самостийно, в отпущенный ему срок.

Вот она, простая истина. От облегчения я даже рассмеялся — и, с кряхтением поднявшись на ноги, стоял теперь посреди дорожки, блаженно потирая взмокший лоб дрожащими пальцами — и с бессмысленной «кишечной» улыбкой (со стороны, вероятно, идиотской) глазея на заманчивые кусты. Розовые мордашки улыбались в ответ — они были расположены ко мне благосклонно.

Внезапно…

Как будто что-то неуловимое вторглось в мои шахматно строящиеся мысли и произвольно смешало их; я ещё не понял, в чём дело, но чувствовал — что-то изменилось.

Как, где?.. Я насторожился и замер. Нет, не показалось — перемена действительно произошла, и не где-то внутри меня, — а в самой что ни на есть внешней реальности. А именно — чуть-чуть другим стало звуковое оформление райских декораций. Что-то еле заметно примешалось к фоновому шелесту листвы и щебетанию крохотных птичек — какое-то иное щебетание, чей источник я пока ещё не мог определить, но уже чувствовал (скорее, чем слышал), что оно очень даже приятное, нежное и мелодичное. Впрочем, звук с каждой секундой приближался, и вот я уже слышал, что это — песенка:

«Я словами, как бусами,Понапрасну увешусь,Позабыв мизансценуСчастливого сна…»

Голосок звучал уже совсем близко, я мог бы поклясться, что его обладательница где-то рядом, ну вот за тем кустом. Несколько секунд я, убогий старый советский обыватель, стоял пень-пнём, вслушиваясь в эту незамысловатую, но приятную мелодию и машинально, вполмозга размышляя о том, что, по-видимому, к кому-то с соседнего участка приехала погостить молоденькая внучка, — пока, наконец, неумолимость приближения загадочного голоска, который звенел уже почти над ухом, не вернула меня к действительности — какие, чёрт подери, тут могут быть соседи?! — и не бросила старого придурка в жар испуга и смущения, ибо я наконец, сообразил, что не галлюцинирую и не ошибаюсь и, похоже, в наш маленький мирок проник новый обитатель — женщина.

Женщина. А что, собственно, в этом такого уж удивительного? Почему я решил, что я единственный гость здесь? Только теперь я вспомнил слова Кострецкого о том, что Альберт, то есть президент Гнездозор, весьма активно общается с дамским полом. Что ж, вполне естественно и похвально в его тридцать пять, да, в общем, и в его семьдесят пять тоже. Конечно, у него не было никаких поводов менять свои привычки и на каникулах — даже, я бы сказал, наоборот.

Но я, старый дурак, вдруг отчего-то до ужаса смутился. «Говори со мной, будь со мной… Хоть секунду, хоть вечность…» Судя по тому, как вольно разливался её чистый голосок по окрестностям, эта девушка была частой гостьей на Даче, а, возможно, даже и фактической хозяйкой, — и я не знал, насколько она осведомлена обо мне и как я буду объяснять ей моё присутствие в её владениях — присутствие чужого, страшного, неуклюжего и вопиюще немодного старикана. В панике я сказал себе, что куда благоразумнее предоставить это тому, кто как раз и поставлен здесь для разруливания подобных ситуаций.

Приняв такое решение, я пригнул голову — и какой-то дурацкой, унизительно-трусящей походкой поспешил в сторону домика. Забавно: кажется, вот только что я рвал себе душу напополам, ища ответы на трагические, экзистенциальные вопросы, от которых напрямую зависела не только моя и Альбертикова жизнь, но в немалой мере и судьба России — и вдруг напрочь забыл обо всём, боясь только одного: как бы не столкнуться нос к носу с юной обладательницей приятного голоска. В этот миг я снова чувствовал себя закомплексованным прыщавым мальчишкой, инстинктивно прячущимся за штору при появлении первой красавицы класса. (В том, что девушка была красива, сомневаться не приходилось).