Наталья Лебедева - Племенной скот Страница 31

Наплакавшись так, что еле смотрели опухшие глаза, Василиса принялась открывать остальные файлы. Их было много, и они были большие: Марусю снимали каждый день целую неделю. На видео она была совсем молоденькой, почти ребенком лет восемнадцати или того меньше. Дочку свою любила исступленно, целовала, баюкала, пела ей песенки. Василиса любовалась ею, чувствуя счастье и острую боль. Забыв о времени, она открывала и открывала файлы и начинала наконец чувствовать мамины руки и мамины поцелуи и слышать мамин голос – словно и в самом деле вспомнила.

Наконец остался один, последний файл. Выучившая каждую мамину черточку, каждый мамин жест Василиса открыла его без любопытства, но с радостью.

Мама плакала. Она сидела у колыбели, висящей на крюке посреди комнаты, и качала ее. Слезы текли по щекам, и временами она отводила от ребенка глаза, словно не могла заставить себя смотреть на него. Сначала Василисе показалось, будто среди одеял и пеленок никого нет – слишком пустым и отчаянным был этот взгляд, – но потом она рассмотрела крохотную пуговку носа и черные штрихи ресниц. Но что-то было не так. Вот камера поменяла ракурс, лицо ребенка приблизилось, и Василиса вздрогнула: в люльке лежала кукла.

Она то ли читала о таких куклах, то ли слышала о них давным-давно: кожные покровы, идентичные натуральным, естественная температура тела, большой набор функций – все, что обычно пишут о таких игрушках. Василиса помнила, что куклы широко рекламировались, но быстро потеряли популярность. При взгляде на них человеку становилось жутко: они были слишком похожи на детей и при этом казались совершенно мертвыми, словно нежить из фильмов ужасов.

Младенец лежал в Марусиной люльке. Она пыталась петь ему песенку. В лице куклы не было ничего человеческого, и ручки, протянутые вверх, тянулись слишком направленно, слишком целеустремленно – словно хотели задушить или стукнуть. Маруся боялась своего ребенка и все-таки пела ему нежную песню.

Василиса вскочила. С ненавистью стукнула она по столу кулаком, и компьютер выключился, потому что она попала по сектору Pow.

Она ворвалась в «Сафари», словно фурия. Ткнула в витринного коня:

– Этого!

Ошалевший от натиска продавец попытался сказать:

– Это стандартный образец. Вы можете выбрать любую масть, стать, и уже завтра…

– Сегодня! – рявкнула она, протягивая кредитку, и он не посмел возражать дочери президента.

Она выбралась из города и полетела вихрем. Конь несся гигантскими скачками и даже будто бы, планируя, летел – так длинны были его прыжки. От скорости захватывало дух, адские огни Химок проносились меж копытами коня, люди-крысы, похожие на апокрифических чертей, шарахались от него в разные стороны, забивались в щели полуразрушенных зданий.

Василиса прижалась к холке, вцепилась пальцами в гриву. Пугающий силой и скоростью конь казался ей сейчас единственным родным существом на земле. Как маленькая девочка, выучившая наизусть слова любимой сказки, она шептала:

– Выручай, родимый, выноси, не подведи.

И конь вынес. Василиса почувствовала вдруг, что копыта его приземляются на мягкую землю, и открыла глаза. Вокруг были поля, вдалеке темнел лесок.

– Помедленнее, – шепнула она.

Конь повел ухом – услышал – и бешеная скачка прекратилась. Сняв защитный экран, он скакал теперь, как скачут обычные лошади. Василиса чувствовала на лице дуновение ветра, вдыхала запахи луговых трав. За городом оказалось неожиданно хорошо и совсем не страшно: за всю свою жизнь, за двадцать пять лет, она впервые выбралась за пределы Садового кольца.

– Стой, – попросила она, и конь остановился. – Ты говорить можешь?

– Могу, – ответил он, и в голосе его слышна была улыбка. К Василисе повернулась умная морда.

– Вот, – сказала она, протягивая ему запястье, где зеленовато поблескивал компьютер. – Папка «Приколы», документы «Маруся».

– Нашел, – ответил конь.

– Там где-то было видео, снятое на улице…

– Да, есть.

– Мы можем найти эту деревню? Видео, правда, снимали двадцать пять лет назад, но…

– Не беспокойтесь, я поищу. Я вижу по дате.

– Хорошо, – Василиса улыбнулась, – ты просто учитывай, что все могло измениться.

Конь задумался. Василиса видела, как на его уздечке, показывая активный процесс обработки данных, мигает зеленым огоньком изумруд. Перейдя в режим ожидания, конь опустил голову и, всхрапывая, принялся обрывать низкие кустики травы.

Вокруг царила ночь. Василиса прислушивалась к ее незнакомым звукам: к почти непереносимому стрекоту сверчков, к уханью совы в далеком лесу… Потом она вспомнила продавца, который, пока она осваивала управление гидом, все пытался рекламировать ей другие товары.

– У нас есть даже коровы, – сказал он, и Василиса, запрокинув голову, расхохоталась: ей представилась картинка, как она на бешеной скорости скачет по полям на корове.

– Вы зря смеетесь, – обиделся продавец. – Не все же хотят прогуляться там, снаружи, а потом вернуться в город. Далеко не все. Многие остаются жить в деревнях. Корова: обычная, без лишней мишуры – подозрения не вызывает. А есть в ней все: охранные функции, связь, гардероб, мини-салон красоты для женщин…

– Остаются жить? – Василиса задумалась. – Многие?

– Ну да, – продавец пожал плечами. – Модель совсем новая, только появилась, но уходит очень хорошо.

– И почему? Почему они уезжают? – Василиса смотрела на продавца так требовательно и внимательно, что тот почувствовал себя виноватым.

– Я не знаю, Василиса Васильевна… – ответил он. – Говорят, им здесь плохо.

– А вам не надоело? – Василиса чувствовала, что для продавца вопросы президентской дочки – сущая пытка, но никак не могла себя остановить.

– Мне? Нет. Тут хорошо. А потом – такая удача, вы представляете? – у нас с женой ребенок родился. Свой. Собственный. Здоровый. Так что… Мне уж лучше тут, – и продавец виновато развел руками.

– Ну, удачи вам, – сказала Василиса. – И ребенка от меня обнимите. Пусть будет счастлив. Вы уж постарайтесь.

– Я постараюсь, – продавец ответил так искренне, что Василиса не выдержала: подошла вдруг к нему вплотную и крепко-крепко обняла, как обняла бы родного человека, прощаясь с ним навсегда. Когда она садилась на коня, в глазах у нее стояли слезы.

– Нашел, – сказал конь, и Василиса, вынырнув из омута воспоминаний, вздрогнула.

– Тогда поехали, – шепнула она, пытаясь унять сердце, застучавшее с бешеной скоростью. – Только не так быстро, ладно?

Она шла по деревне медленно, словно пыталась найти дом, который чем-то походил бы на ее мать. Но дома были одинаковые: некоторые поновее, некоторые – темнее и старше, с растрескавшимися ступеньками, с покосившимися опорами крыльца.

Возле одного из домов сидела на лавочке пожилая женщина. Пряди седых волос выбивались из-под ее серого, захватанного немытыми руками платка. Она подслеповато щурилась и то и дело вздыхала, хватаясь за сердце.

– Здравствуйте, бабушка, – сказала Василиса.

– Ну здравствуй, – ответила та, в очередной раз охнув и подозрительно прищурившись.

– Не скажете ли, где живет Маруся?

– Это какая Маруся? – Старуха еще раз сжала дряблую, обвисшую грудь и поморщилась. – Маленькая Маруська? Или кривая? Или та, что Маруська-Безотказная? Или пасечникова? Или…

– Ой, бабушка, – Василиса махнула рукой, спеша прервать беспрерывный поток Марусек, – я прозвища ее не знаю. Только знаю, что давно-давно где-то вот примерно тут дом ее стоял.

– Ох! – Бабка снова охнула и снова стиснула грудь, но Василисе показалось, что на этот раз ей и в самом деле стало плохо.

– Что, бабушка? – взволнованно спросила она.

– Да ты никак про Маруську-страдалицу, про банникову невесту? Эвона, – бабка с трудом поднялась со скамьи и доползла до калитки. Вытянутый ее указательный палец дрожал, как стрелка компаса, указывая куда-то Василисе за спину. Она обернулась и вздрогнула, когда старуха схватила ее за рукав. Старуха держала цепко, словно боялась, что Василиса сбежит, не дослушав.

– Вон там, – продолжила она, показывая на пышно разросшийся сад за высоким забором чуть поодаль, – дом ее был. А как померла она, так Михал Кузьмич себе хоромы и отгрохал. Одинокая была Маруська-то, да не в себе, да и землица ее, и домик никому и остались.

– Померла? – Василисин подбородок задрожал. Она крепилась, едва сдерживая слезы и уговаривая себя, что нельзя искренне оплакивать человека, которого и не знал никогда. Но, наверное, стоило плакать по несбывшимся надеждам, по забытой маминой ласке, по возможности утешить и искупить, замолить невольное злодеяние, быть прощенной.

– Померла – не сомневайся. Да-авно померла!

– А может, уехала? Может, жива еще?