Ксения Спынь - Идол Страница 32

Он не может помешать собственному воображению — нонсенс! Да когда это было такое? Но расклад сил переменился, и преимущество на чужой стороне: воображение заняло почти всё, почти весь организм, такой незнакомый и непослушный, всё тело и даже голова — едино и бесконтрольно, оно всё отдельно от него. Его организм — это не он, это даже против него. Он — только в маленькой области внутри головы, в далёком, от всего удалённом центре, и в явном меньшинстве. Он — трезвый разум — наблюдает и даже почти понимает, но сделать ничего не может: его просто не послушают. Бессильно хочет он прекратить безобразие и не может: ненормальное состояние не кончается.

А что здесь надо было? Что можно предпринять? Есть выход? Выход, обычный выход — это сон. Сон, кажется, и намечался в планах, когда планы ещё были (исчезнувшее время уничтожило их, потому что убрало будущее из мира). В этом мире есть сон? Увы и ах, понял он, нет. Ведь сон — это переход, изменение, смена одного состояния другим. А здесь нет переходов, нет изменений, всё статично, застыло в единственном положении. На миг — и на вечность.

Нет ухода. Не будет никаких перемен. Существует только один порядок, одна возможность. Бойся, бойся страшного мира, что тебе угрожает, бойся всегда теперь — это единственное, что тебе остаётся. Это единственное, что разрешит тебе этот мир.

И он боялся, как боялся когда-то давно, так давно, что это уже забыто. Совсем, как раньше, страх вползал через окно — какое окно? Здесь нет никакого окна, не существует просто, как ни крути. Наверно, оттого, что тогда, давно окно было, оно появилось и теперь, как должный и неотъемлемый компонент. А из глубины фантасмагории страху аккомпанирует стрекот кузнечиков, ночных музыкантов. Кузнечики? Под снегом?

Он точно бредит.

Он бредит и не может помешать бреду. Бред не кончается, он заполнил собою мир, бред — единственное, что существует для него, хотя время, конечно, никуда не исчезло, оно по-прежнему идёт где-то, совсем недалеко. Это просто он его не чувствует. А что это значит? Ровно то же самое: что времени не существует.

Что за ночь… Никогда таких не бывает…

День более или менее вернул всё на свои места. Лунев, как и прежде, не ощущал ничего, однако теперь он хотя бы понимал: всё, что происходило ночью — был действительно бред, в буквальном смысле. Возможно, он начался из-за повышенной температуры, немудрено при таком холоде. Как бы то ни было, всё минуло: это знание просто отметилось у него в голове, ничего не дав. Страх прошёл, тоже, впрочем, ничего не оставив взамен.

Память, его скрывшаяся из виду и исчезнувшая было навсегда память, вернулась: Лунев знал, кем он был раньше, и помнил свою жизнь вплоть до ареста. Более того, относительно точно, вполне сносно для ситуации и его состояния, он понимал, кто он и где он теперь. Только понимание всё равно ничего не давало. Связки между двумя этими знаниями не было, будто кто-то по прихоти протянул руку и забрал середину. Вот Лунев «тогда», вот Лунев «сейчас». И что?

То, что посередине… Оно было что-то мутное, что-то затемнённое и неосязаемое, как провал в пропасть и бесконечное падение вслед за ним. Это было засвеченное пятно на плёнке, чёрная прожжённая дыра. Не пустота — там было нечто, но рассмотреть стало полностью, совсем невозможно.

(Он сунулся было туда один раз, — но нет, лучше не надо).

Вокруг стлалась приозёрская степь — бесцветная и неподвижная. Если бы хоть сутки стоять на месте и смотреть вдаль, ничего не изменится: всё те же холмы за холмами, всё то же серое небо, всё то же безмолвие. И снег, бесконечный снег, бесконечная белизна.

Теперь он мог нормально видеть всё это, так, как оно и существовало на самом деле. Это был реальный земной мир, только не город, а другая местность, немного другая жизнь, но всё та же по сути своей. Ничего не значило, что Лунев не привык к ней, что раньше он жил по-другому. Теперь живёт так.

По ничем не загороженному снегу их строем привели в лес. Лес небольшой, он был просто клочком деревьев посреди степи. Вот откуда и чёрные веточки на снегу, только тут они ещё не почернели и не разбились на осколки: тут деревья были ещё живые и потому тёмно-коричневые. Гладкие стволы без единой ветки, кроме тех, что у верхушек, тянулись ввысь, в самое небо, но до неба, конечно, не доставали.

Их привели в лес и сказали что-то делать. Пилить? А что значит «пилить»? Это значит взять штуку, которая называется пила, за один только конец, за другой не надо — там кто-то ещё, не он, потом надо делать вот так и обратно, не важно, кому и зачем надо, просто — это называется «пилить». Хорошо, будем пилить.

Ему абсолютно всё равно было, что делать. Рубить, или валить, или что ещё скажут ему — есть ли причина не делать чего-то? Какие бы действия он не производил — во всех одинаково нет ни цели, ни результата, ни завершения. Делать что-то или не делать вообще ничего — ничто не изменится. И от разреза ствола — годовые кольца на свежей, только что открытой воздуху и холоду древесине — от этого желтоватого кружка ничто не сдвинется с места. Снег всё такой же рыхлый и белый, а то, что щепки, усеявшие его, не почернели, не мертвы, что это кусочки живых деревьев, бывших живыми совсем недавно, — тоже почти ничего не меняет. Это не его бред, нет. Это реальность, так всё и есть на самом деле.

Он производил однообразные движения — спокойно и абсолютно молчаливо. Нет никакого смысла. И, если честно, нет сил искать или выдумывать этот смысл.

Без него легче.

Он совершал работу — сосредоточенно и методично. Он мог бы продолжать час или сто часов, сколько угодно, мог продолжать без конца, если его не остановят. Если это его день — день гусеницы, медленно ползущей, слепой и бездумной — что ж, ничего. Он не плохой, этот день. Он никакой.

Жужжание пилы давно перешло в фон, оно звучало непрерывно и потому больше не воспринималось слухом. На фоне же то и дело возникали отдельные стуки и грохоты: это падали стволы деревьев. Подпиленные у основания, они шатались, начинали клониться туда и обратно, а когда их расшатывали и валили, падали на снег, взметая облака крупинок, стонали и замолкали. И снова повторялась та же последовательность звуков, немного в другой стороне. Снова и снова, звуки въедались в уши, проникали сквозь них внутрь и печатали свой знак, печатали и печатали опять, постепенно образуя некий постоянный ритм, из которого постепенно вычленились осмысленные звучания:

Мы пилим деревья, мы пилим и валим,И так протекает наш день.Мы пилим деревья, мы пилим и валим,И так приближается вечер.

Звуки грохотали, резали, теребились и теребили слух. Вжик-вжик, вжик-вжик, грр-кк-чч-ххх, щщщ, бух-х-х…

И опять. И опять.

И нет смысла искать смысл.

Откуда могли они знать, так ли они делают, как надо, и как надо? Они просто пожелали и теперь пытались сделать то, что пожелали. Что решено, то решено. Что выйдет — неизвестно, и узнать можно будет только позже.

Рита гордой походкой прошлась по своим комнатам. Когда на глаза ей попалось окно, Рита подошла к нему и выглянула: на улицах ещё было малолюдно, утро только началось. Но скоро оно войдёт в свои полные права, и к тому времени им уже надо быть готовыми. По её квартире уже ходили люди: они искали необходимое для митинга или то, чем необходимое можно заменить. Другие в это время работали снаружи: на них был выбор наилучшего места и его соответствующее оборудование.

— Это пойдёт для флага? — раздался из соседней комнаты голос Зенкина.

— Что именно? — Рита обернулась слегка, не сходя с места.

Но послышался только приглушённый говор Редисова:

— Ты что, идиот? Флаг должен быть красным.

— С чего это вы взяли? — она возвысила голос и направилась в соседнюю комнату: всё надо проконтролировать самой, так лучше, чтобы не допустить разных нелепых промахов.

— С чего вы взяли, что флаг должен быть красным? — повторила она, входя в свою спальню, где Редисов и Зенкин давно уже перевернули всё вверх дном. — Красный — это цвет наших врагов, не наш. Он повсюду, вы же видели. Ясно же, что нам нужен другой флаг. Но… — она посмотрела на то, про что спрашивал Зенкин, и слегка улыбнулась, — простыня тоже не пойдёт. Это же белый флаг, разве не видите? Белый флаг поднимают, когда сдаются. А мы же, — она понизила голос и заговорщически подмигнула им, — не собираемся сдаваться?

Если это и звучало немного театрально, Риту это никак не могло беспокоить: эффектный спектакль требует столь же эффектных фраз и обстановки. Квартира фройляйн сейчас больше походила на возводящиеся баррикады. Предметы вздымались тут и там, как горы. Древняя пыль стояла в воздухе: в поиске они перерывали всё, что можно было перерывать; давно комнаты не раскрывали всех своих возможностей: в разложенных диванах и открытых ящиках обнаруживалось столько изумительных вещей, преданных забвению. Ранний свет только-только пробивался через окна, ещё ненастойчиво, как сквозь щели. Утро совсем раннее, но пока оно было ранним, нужно было закончить с приготовлениями. Дальше будет время для других свершений.